Картрайт взглянул на белую дверь – закрытую, – которая их разделяла. По крайней мере, Моника не оставила ни у кого сомнений насчет своего отношения к нему.
– Она вас ненавидит, Билл, – со смехом уверяла его Фрэнсис Флёр. – Она сама мне так сказала. Что вы ей сделали, когда только с ней познакомились? Наверняка это было нечто ужасное, если вы понимаете, о чем я.
– Я ничего ей не делал.
– Ну да, как же, Билл! Расскажите-ка, что там у вас произошло?
Ховард Фиск тоже был почти убежден в этом.
– Честно говоря, молодой человек, – откровенничал режиссер, – я думаю, что дело в вашей бороде. Я тут на днях спрашивал у нее, как ей понравится, если ее поцелует мужчина с бородой…
– С какой стати вы это сделали?
– Ой-ой-ой! И что же вы, писатели, все такие чувствительные? Я спросил без всякой задней мысли. Я просто размышлял, не приклеить ли нам Дику Коньерсу моряцкую бороду для сцен с драками и как бы она на это отреагировала. Однако если вы не хотите услышать…
– Простите. И что же она сказала?
– Она ничего не сказала. Она лишь содрогнулась. Дрожь пробила ее изнутри и пробежала по всему телу, будто она дотронулась до паука.
Будто она дотронулась до паука – слышали?
В тот момент Уильям Картрайт даже в своих собственных глазах выглядел так же непривлекательно, как, судя по всему, и в глазах Моники Стэнтон. Как большинство из нас, в те первые дни он чувствовал тревогу. Его настойчивые попытки попасть в армию оказались абсолютно безуспешными. В душе он восхищался тем, как филигранно и невозмутимо правительство, будто гроссмейстер за шахматной доской, приближало неминуемый конец войны: без знамен, без смятения, не мобилизуя ни на одного неподготовленного солдата больше, чем это требовалось. Он понимал, что самым разумным для него было прекратить суетиться и ожидать призыва.
Однако тревога не отпускала.
Во-вторых, на студии «Пайнхэм» он теперь имел славу низложенного пророка: никаких кровавых событий не произошло. Жизнь текла в том же мажорном ключе, что и в любом другом уголке Англии, если не считать того, что обстановку нагнетал мистер Хэкетт. На случай ночного отключения электричества, когда люди ходили на ощупь, спотыкались и чертыхались, Том Хэкетт выдумал для себя костюм, состоявший из пальто со светящимися пуговицами и светящейся же шляпы. В этом наряде он напоминал персонажа Герберта Уэллса, и зрелище это было не для слабонервных.
Поскольку продажа бензина по талонам была не за горами, бóльшая часть персонала жила либо в загородном клубе «Мирфилд», либо в коттеджах и меблированных комнатах неподалеку от студии. Курт Гагерн, снимая подводную сцену в озере, выпал за борт и оказался прикован к постели с простудой. Многих молодых сотрудников призвали, и один скромный электрик оказался обладателем трех капитанских звездочек на погонах.
И вот в самую гущу этих событий, со своим фыркающим смехом, болтовней и собственными правилами, окунулась Тилли Парсонс.
«Самая высокооплачиваемая сценаристка в мире» была неугомонной толстушкой невысокого роста, разменявшей шестой десяток. Она ни на йоту в себе не сомневалась, чем увлекала за собой остальных. Хотя помада на ее губах выглядела так, будто она красила их в потемках – всегда на долю дюйма выходя за контуры, – она обладала недюжинным очарованием. Она постоянно говорила о похудении и заказывала самые немыслимые блюда в ресторане «Пайнхэм».
– Ребрышки ягненка с ананасом, – объявляла она хриплым, прокуренным голосом, который прокатывался над столиками, как крик коростеля. – Это то, что нужно, милочка. Далмэйша Дивайн так питалась еще в эпоху немого кино, и с тех пор ничего лучше не придумали. Она похудела со ста сорока шести до ста восемнадцати – вот как! И всего за две недели. Со мной будет то же самое. Увидите. Я всегда худею, когда работаю.
А работала Тилли Парсонс на совесть.
Первым делом она взяла в руки сценарий «Шпионов в открытом море» и погрузилась с ним в транс. Затем она проинформировала мистера Хэкетта – к его удовольствию, – что сценарий ужасен, но она сможет его исправить. Несмотря на мольбы и проклятия как Ховарда Фиска, так и Уильяма Картрайта, ее инициатива была поддержана.
И она приступила к делу. Не успевая снимать с конфорки в гардеробной кофейник с очередной порцией свежего кофе и прикуривать очередную сигарету «Честерфилд», пока весь кабинет не наполнялся сизым дымом, она начала вносить в сценарий поправки. И хотя она была знающей свое дело и приятной во всех отношениях особой, случалось и такое, что только добродушие спасало Тилли Парсонс от побоев. Дело в том, что она не знала и не хотела знать правил орфографии. У нее была привычка внезапно распахнуть дверь, вторгнуться в смежный кабинет и тут же выпалить вопрос о том, как пишется какое-нибудь слово, отчего Уильям Картрайт подскакивал чуть ли не до потолка.
– Бога ради, Тилли, почему бы вам не обзавестись словарем? Неужели вы настолько ленивы, чтобы заглянуть в словарь?
– Простите, Билл. Вы заняты?
– Да.
– Хорошо, я больше так не буду. Как пишется «утрированный»?
Потом она обычно усаживалась на его стол, сдвигая в сторону лежавшие на нем бумаги, и принималась обсуждать рабочие вопросы до тех пор, пока ее силой не выставляли за дверь.
Однако нельзя было отрицать, что она много чему научила Монику Стэнтон. Крепкая как кремень Тилли прониклась к Монике симпатией. Картрайт, и сам будучи упорным и совестливым тружеником, не мог не признать, что Тилли являлась настоящим мастером своего дела. А Моника…
Пишущие машинки стрекотали и цокотали за закрытыми дверями соседних кабинетов. Картрайт, осознавая, что пришло время или задернуть плотные шторы, или закрыть лавку и пойти домой, пребывал в слишком растерянном и расстроенном состоянии, чтобы совершить какое-либо из этих действий. Он был в том настроении, что знакомо каждому из нас. Моника…
Вслушиваясь в стрекотание пишущей машинки, он представлял склонившуюся над ней Монику. Взгляд ее широко посаженных глаз наверняка сосредоточен на вставленном в каретку листе бумаги; короткая и полная верхняя губа вздернута, сигарета в уголке рта, как у искушенной дамы, пока дым не попадет ей в глаза; мелкий стук туфельки по полу; и вот она снова набрасывается на напечатанный текст и начинает его подчищать. Увидев ее впервые, Картрайт понял, что она ему нравится. В течение последующего часа его преследовала дикая и обескураживающая мысль, что он в нее влюбляется. А в течение последующих сорока восьми часов…
Это было невыносимо. Он ощущал себя школьником. В груди грохотало, и с нервами творилось что-то странное. Это…
С шумом, который можно было услышать в другом конце здания, выходящая в коридор белая дверь распахнулась.
– Билл, – сказала Тилли Парсонс, вламываясь в кабинет, – как пишется «утрированный»?
3
Тилли воспользовалась дверью, выходящей в коридор, чтобы не потревожить Монику. Губы у нее опять были накрашены неровно. На левой руке, которой она хрястнула по дверной ручке, красовалось большое золотое обручальное кольцо: в Штатах у нее имелся муж, которого никто никогда не видел, однако ее взгляды на брак показались бы циничными даже ранним Отцам христианской Церкви.
– Ну что вы! Что вы! – запричитала Тилли своим прокуренным голосом. Улыбнувшись, она осведомилась: – Я вас напугала?
Картрайт подавил жгуче-ледяную волну, которая поднялась в его груди и схлынула.
– Нет.
– Вы уверены, голубчик?
– Уверен. Однако, если так пойдет и дальше, я по вашей милости окажусь в психушке. Еще на прошлой неделе я уведомил вас, что «утрированный» пишется: у-т-р-и-р-о-в-а-н-н-ы-й. Если за это время чиновники соответствующего учреждения не устроили собрание и не внесли никаких изменений, то это слово по-прежнему так и пишется.
Тилли издала резкий, но не раздражающий смешок.
– Да-да, припоминаю… Вы заняты?
– Нет.
Сохраняя полуулыбку на своем широком лице, Тилли окинула его проницательным взглядом, а потом прошлепала к столу. Аккуратно смахнув стопку рукописных листов на пол, она взгромоздилась на стол и полезла в карман за сигаретами.
– Вы не против, если я присяду?
– Отнюдь.
– Угостить вас «Честером»?
– Нет, спасибо. Вот мое курево, – произнес он, прилагая стоические усилия, чтобы держать себя в руках. Пробежав взглядом по ряду трубок, он взял ту самую, пенковую в форме черепа и бережно наполнил ее табаком из глиняной банки.
