– Эй! – подала голос Моника.
Ответа не последовало. Переминаясь с ноги на ногу на пороге, она испытала легкий приступ беспокойства и почувствовала странную нервозность. Однако она понимала, что это все чепуха. Это же не в самом деле уединенный дом на полуночной улице где-то в окрестностях города! Перед ней раскрашенная декорация на съемочной площадке, сконструированная посреди павильона, который напоминает большущий амбар, а вокруг нее ходят, разговаривают и смеются люди.
Моника вошла в маленькую прихожую, где были еще две ступеньки, поднявшись по которым она ступила через открытую дверь в комнату, что окнами выходила на фасад. Тут она ударилась лодыжкой о стул, слегка ободрав ее. Страха Моника не испытывала, зато почувствовала внезапную злость на Томаса Хэкетта, который поставил ее в столь глупое положение. Неужели нельзя было напрямую сказать, что им нужно? К чему эта буффонада?
Вынув из сумочки коробок, Моника чиркнула спичкой. В неверном пламени спички она увидела комнату, которая была устроена настолько реалистично и меблирована с таким совершенством, что Моника ощутила едва ли не шок: складывалось впечатление, что она действительно проникла в настоящий дом.
В Ист-Ройстеде и окрестностях именно так комнаты и обставляли. Они были буквально пропитаны атмосферой девятнадцатого века. У мистера Ленсворта, стоматолога из Ридли, была почти такая же приемная. Стол в середине комнаты покрывала красноватого оттенка скатерть с кисточками, а на спинки стульев были накинуты салфетки. Картину «Банджоист», что висела над каминной полкой, Моника много раз видела в доме своей бабушки Стайлз.
Спичка погасла. Тогда Моника заметила, что на противоположной стороне комнаты есть дверь, из-под которой пробивается тонкая полоска желтого света.
Мистер Хэкетт говорил что-то о задней комнате. Натыкаясь на предметы, Моника добралась до двери и открыла ее.
Голубовато-желтое пламя газовой горелки задрожало от потока воздуха. Горелка находилась под почти плоским колпаком, похожим на стеклянное блюдо, и крепилась на кронштейне к стене над бюро с деревянной шторкой. Комната оказалась маленькой и темной, ее пол был покрыт линолеумом. В центре стоял стол, на котором лежали стетоскоп и фельдшерский чемоданчик. Черная каминная полка внушительных размеров была завалена ватными тампонами и бинтами, стеклянными мензурками, градусниками и шприцами. От одной стены выступал металлический раструб переговорной трубки, с помощью которой жена врача, видимо, могла беседовать с супругом, находясь в комнате этажом выше. Под трубкой висели полки, заставленные всякими склянками и книгами. Имелась там и пара обитых плюшем стульев, а также анатомическая таблица довольно зловещего вида.
Однако в комнате никого не было.
Неяркое пламя бросало отблески на медицинские склянки, на изготовленное из клена бюро и металлический раструб переговорной трубки.
Из широкого заднего окна, которое было покрыто пылью, но не занавешено, Моника увидела погруженный в сумрак съемочный павильон, и ей стало поспокойнее: это все не более чем мир иллюзий! Внутренне она даже восхищалась реалистичностью окружавшей ее обстановки, хотя и чувствовала себя не в своей тарелке. Однако к этому восхищению примешивалась доля чистейшего суеверного страха. День выдался богатым на эмоциональные перепады, и к тому же Моника ничего не ела с самого утра. Ее живое воображение, соединившись с детскими воспоминаниями, заселило эту комнату людьми, что жили тут, в этих стенах, покрытых влажным налетом. Ей стало интересно, что же такого натворил «Родман Тэрисс, врач». А еще ей стало интересно, что она будет делать, если дверца буфета вдруг откроется и из него кто-то выйдет.
У нее над головой тихо скрипнула доска в потолке. Потом скрип повторился.
По комнате этажом выше кто-то ходил.
«Если все это розыгрыш, то за него кто-то дорого заплатит», – поклялась себе Моника. Действительно ли Томас Хэкетт отправлял за ней посыльного? Неужели этот гадкий Картрайт со своим нездоровым чувством юмора решил над ней подшутить?
В плену злости, тревоги и удушливой жары, стоявшей в комнате, она почувствовала, как ее тело покрывается пóтом. Сердце колотилось в груди, а нервы были настолько взвинчены, что к глазам Моники подступили жгучие слезы, ставшие досадным апогеем этого дня.
– Э-э-эй! – выкрикнула она во все горло. – Кто это? Где вы?
Из переговорной трубки в другом конце комнаты раздался свист.
Значит, все-таки розыгрыш – чья-то отвратительная, мерзкая клоунада.
– Я слышу, что вы наверху! – крикнула Моника. – Спускайтесь! Я знаю, что вы там.
Переговорная трубка свистнула вновь.
И тут же зазвонил телефон. Этот звук ужалил Монику, словно оса, вырвав ее из состояния растерянности, смешанной с негодованием, и она бросилась к трубке.
– Если вам кажется это смешным, – сказала она в трубку, – спускайтесь, и я покажу вам, что это не так. Кто вы? Чего вы хотите?
Она приблизила щеку к раструбу, чтобы услышать ответ. И в тот же момент она осознала две вещи.
Стоя боком к трубке, она искоса взглянула в большое заднее окно. Даже в тусклом колеблющемся свете газовой горелки она смогла различить стоявшего снаружи Уильяма Картрайта. Не двигаясь, он глядел прямо ей в глаза с расстояния пятнадцати футов, а на его лице запечатлелось выражение ужаса. В ту же секунду Картрайт ожил, размахнулся и что-то метнул прямо в лицо Монике.
Инстинктивно увернувшись, она с пронзительным воплем отскочила назад. Комок то ли мастики, то ли замазки весом около четверти фунта[19] с оглушительным дребезгом разбил стекло, хлопнулся о боковую стену и срикошетил в медицинские склянки. Не успела Моника отпрыгнуть назад, как с переговорной трубкой что-то произошло.
Жидкость, похожая на воду, но водой не являвшаяся, фонтанчиком выплеснулось из раструба как раз в том месте, в непосредственной близости от которого еще долю секунды назад находились щека и глаза Моники. Первая струйка растеклась по линолеуму. Переговорная трубка заурчала, зашипела и исторгла очередную порцию жидкости.
Резкий запах ударил в нос. Дым, едкий и невесомый, взвился от белых пятнышек на линолеуме и расплылся по комнате, где и без того было нечем дышать. Купоросное масло объемом в полпинты, вылитое в переговорную трубку, вылилось из нее, как из водосточной трубы, и стало разъедать поверхность пола.
3
Монику не стошнило.
Ей показалось, что ее стошнит, но этого не произошло. Это ощущение возникло у нее секунд за двадцать до того, как она поняла, что случилось, но к тому времени Картрайт уже находился рядом с ней.
С белым как мел лицом он протянул руку в разбитое окно, ухватился за переплет и толкнул его вверх. Его рука дрожала так сильно, что он порезал ее об осколки стекла, но даже не заметил этого. Он ловко подтянулся и перемахнул в комнату, едва не поскользнувшись и не угодив прямо в дымящееся озерцо на полу.
– На вас не попало? – услышала она его голос, прозвучавший будто откуда-то издалека. – Нисколько? Ни капли?
Моника покачала головой.
– Вы уверены? Ни капли? Осторожно! Не наступайте туда! Уверены?
Моника резко кивнула.
– Подойдите сюда. Боже, за это я кого-то убью! Аккуратнее. Что произошло?
– Нав-в-верху… – пролепетала Моника. – Он вылил…
– Я знаю.
– Знаете? Нет, не поднимайтесь туда! – Она вцепилась в его рукав, чиркнув ногтями по грубой ткани. Хотя Моника сказала, что кислота на нее не попала, она испытывала ужас оттого, что это могло оказаться не так. На мгновение ей даже показалось, что она ощущает на теле пощипывание и жжение. – Не поднимайтесь, прошу вас!
Стряхнув ее руку, Картрайт бросился к двери, ведущей из кабинета врача в прихожую. Снаружи кто-то проскользнул вниз по лестнице легким кошачьим шагом. Тот, кто вылил в переговорную трубку кислоту, пронесся всего в паре ярдов[20] от Моники и Картрайта. А дверь кабинета оказалась заперта снаружи.
Картрайт развернулся и нырнул в темноту передней комнаты. В ту же самую секунду наружная дверь дома врача мягко захлопнулась. Когда Картрайт, за которым в состоянии, близком к истерике, следовала Моника, подбежал к входной двери и окинул взглядом киношную улицу, она была уже пуста.
Глава пятая
Подозрительная запись на информационной доске
1
Уильям Картрайт медленным шагом вернулся во врачебный
