– А вы как думаете?

В глазах Фиска искрилось лукавство.

– Знаю-знаю. Вас очень влекут тайны. Тут что-то нечисто: кто-то – по ходу съемки – должен был наполнить стакан серной кислотой и выпить ее, перепутав с водой. Кому-то следовало сделать так, чтобы кислота пролилась на него или чтобы ему брызнули ей в лицо. Таков ход ваших мыслей?

Фрэнсис Флёр поежилась. За все это время она не шевельнулась, а взгляд ее был направлен внутрь себя. Подняв руку, она провела ею по своим густым и блестящим черным волосам, которые были уложены на прямой пробор и спускались тяжелыми локонами вдоль щек. Затем кончиками пальцев она коснулась лица.

Этот жест наводил на размышления. Она вновь поежилась.

Ховард Фиск усмехнулся.

– Обратитесь к фактам, молодой человек, – твердо сказал он. – Графин в этой сцене вообще не фигурировал.

– То есть?

– Именно то, что я говорю: никто не должен был пить воду. Никто не должен был наполнять стакан водой. И в целом никто не должен был касаться графина и вообще подходить к столику. Понимаете?

– Хм…

– Графин был всего лишь предметом реквизита. В обычных обстоятельствах его бы убрали при смене декораций, опустошили бы и поставили на полку. Чистейшая случайность, что я по своей неуклюжести, в чем каюсь, опрокинул столик. Отлично! Я знаю, что у вас богатое воображение, друг мой. За это я вами и восхищаюсь. Но – увы и ах! Предположим, что кто-то поставил туда графин с его содержимым из злого умысла. Предположим, что кто-то сознательно задумал совершить черное дело. Какой же был смысл в том, чтобы ставить пинту серной кислоты туда, где она никому не могла бы нанести ущерба?

Наступила тишина.

Ховард Фиск стал еще больше похож на почтенного доктора, излагающего свою теорию. От уголков его глаз под стеклами пенсне разбегались неглубокие морщинки. Он положил свою ладонь на плечо Моники, и от его твидового пиджака пахнуло одеколоном.

– И как же вы в результате поступили?

– Как мы поступили? Мы распорядились заменить матрас и продолжили, – простодушно сказал режиссер.

– Нет. Я имею в виду не это. Неужели никто не проявил ни малейшего любопытства по поводу того, как кислота туда попала? Вы не пытались это выяснить?

– Ах это. Да, по-моему, Гагерн пытался. – Он вытянул шею, как журавль. – Гагерн из-за этого расстроился. Не знаю, что ему удалось выяснить. А Хэкетт, примчавшись сюда, сразу сделал свои выводы: это не человек, а просто ураган какой-то. Он полагает, что речь идет о диверсии.

– О диверсии?

– Да. «Шпионы в открытом море», – пояснил режиссер Монике, – носят довольно радикальный и, надеюсь, действенный антифашистский характер. Хэкетт вроде как считает, что некий приверженец нацистской идеологии мог попытаться вставить нам палки в колеса. Какое там! Разве так устраивают диверсии? Но что касается меня, я не хочу, чтобы они беспокоились. Да и тревожить дам нам ни к чему, верно? – Он подмигнул Фрэнсис Флёр. – Не спеша. Аккуратно. Потихоньку! Вот как надо действовать. Уверяю вас, что нет никакой проб…

Раздался резкий голос:

– Ховард! Билл! Подойдите сюда, пожалуйста!

Голос принадлежал мистеру Хэкетту. Он стоял возле съемочной площадки. На его смуглом лбу блестели капельки пота, а курчавые черные волосы были взъерошены.

– Итак! – вступил в разговор Картрайт. – Вы, конечно, можете утверждать, что графин, в котором под видом воды плещется самая смертоносная кислота, известная химии, – это всего лишь курьезная оплошность реквизиторов. Но я все же позволю себе в этом усомниться. Держу пари, что дела и правда плохи и Том Хэкетт обнаружил труп. Идемте. Позволите нам ненадолго отлучиться? Фрэнсис, оставляю мисс Стэнтон на ваше попечение.

Моника проводила их взглядом. Из задумчивости ее вывел голос Фрэнсис Флёр:

– Вам не нравится Билл Картрайт, дорогая?

– Что… простите?

– У вас было такое выражение лица… Определенно убийственное, – сказала мисс Флёр с неподдельным интересом. – Он вам не нравится?

– Я его ненавижу.

– Но почему?

– Давайте не будем об этом. Я… Мисс Флёр, вы действительно будете играть Еву Д’Обрэй?

– Полагаю, да. Если ее вообще кто-то будет играть.

– Вообще кто-то?

– Ну, мой муж говорит, что, если случится война, это очень плохо отразится на кинобизнесе. Он говорит, что Гитлер вступил в альянс с русскими, что тоже очень плохо. И не обращайте внимания на Ховарда. Между нами говоря, здесь происходит нечто странное.

– Вы имеете в виду кислоту?

– И ее тоже. И кое-что еще.

– Но вы разве совсем не встревожились, когда кислота пролилась?

– Дорогая, – проговорила мисс Флёр, – на театральных подмостках мною даже как-то стреляли из пушки. Это одна из тех вещей, что от вас ждут мужчины. И они крайне раздражаются, если вы этому противитесь. Так что лучше делать то, о чем вас просят. А в одном из представлений Блинкенсопа меня заставили нырнуть в чем мать родила в стеклянный резервуар глубиной тридцать футов. К тому моменту, как шоу сняли с репертуара, меня преследовала жуткая мигрень. Но купоросное масло – брр! Нет!

– Значит, вам не нравится роль? Я имею в виду Еву Д’Обрэй.

– Роль замечательная. Элинор, не подадите мне зеркало?

– Знаете, я написала ее для вас.

Фрэнсис Флёр застыла с зеркалом в руках и откинула голову назад, изучая отражение своих накрашенных темно-красной помадой губ.

– Знаете, я думала, она вам подойдет.

Мисс Флёр вернула зеркало прислуге. В ее глазах цвета темного янтаря под бархатистыми веками и тонкими ниточками бровей появилось выражение любопытства.

– Что-то в ней есть от меня, – признала она, поразмышляв. – Подумать только, как вы угадали! И подумать только, как вы узнали… сколько вам лет? Девятнадцать?

– Двадцать два!

Ее собеседница понизила голос:

– Тогда я вам кое-что скажу. Я…

Услышать продолжение Монике было не суждено. Фрэнсис Флёр, наклонив корпус вперед, бросила случайный взгляд за спину Моники в противоположную сторону съемочной площадки. Выражение ее лица едва ли изменилось, да и голос тоже. Она так плавно перешла к следующему предложению, будто говорила все на ту же тему:

– Не сочтите за грубость, но я должна идти. Мне нужно немедленно разобраться с одним делом. Вы же понимаете? Было очень приятно с вами поболтать. Обязательно продолжим нашу беседу в другой раз – и очень скоро. Мне просто необходимо выяснить у вас некоторые детали, если вы понимаете, о чем я. Сейчас, однако… ну, вы же знаете. Конечно, Элинор! Идемте со мной.

Фрэнсис Флёр вспорхнула со стула, великолепная в своем золотистом платье, всколыхнув воздух тонким ароматом парфюма. Улыбнувшись несказанно сладкой улыбкой, словно обращенной к зрителям, она жестом велела прислуге следовать за ней и упорхнула, оставив Монику с таким чувством, будто она умудрилась сболтнуть что-то лишнее.

2

Получается, она выглядит всего на девятнадцать лет?

Уф!

Придвинув поближе соседний стул носком туфли, Моника Стэнтон зацепилась каблуками за его перекладину, поставила локти на колени, оперлась подбородком на кулаки и погрузилась в раздумья.

Больше всего ей хотелось произвести впечатление на Фрэнсис Флёр, представ перед ней умудренной жизненным опытом дамой – проницательной и пресыщенной, – которая могла бы украсить собой мраморные скамеечки в Древнем Риме. Это стало ее целью – в такой мере, что она едва улавливала смысл произносимых вокруг нее слов. А в результате ее приняли за девятнадцатилетнюю, хотя ей было уже двадцать два, а в душе она вообще надеялась, что выглядит на двадцать восемь.

Все звуки в этом полутемном гулком амбаре пролетали мимо ее ушей. Рядом с ней прошел бутафор с большим зеркалом в руках. Перед Моникой возникло ее собственное отражение: водруженные на перекладину стула каблуки, подбородок на сжатых кулаках и возмущенно изогнутый рот. Ее взору предстали светлые волосы со стрижкой удлиненное каре, широко посаженные глаза серовато-голубого оттенка, короткий нос и полная нижняя губа, строгий серый костюм и белая блузка – полная противоположность беззастенчивым чарам богини грома. В результате этого наблюдения Моника состроила зеркалу гримасу, смахивавшую на выражение презрения в пантомиме, такую жуткую, что бутафор, который смотрел прямо в ее невидящие глаза и работал не покладая рук уже целый день, возмутился.