Фрэнсис Флёр, видимо, посчитала ее полной дурой.

Но все же у Моники возникло какое-то не совсем понятное ощущение, что с Фрэнсис Флёр что-то не так.

Моника не могла определить, что ее смущает. Не то чтобы она разочаровалась – отнюдь нет. Нет! Мисс Флёр была, несомненно, красива. И очень любезна. Разве она могла кому-то не нравиться? И все же Монике, разум которой функционировал даже в ее нынешнем очарованно-потерянном состоянии, показалось, что мисс Флёр не особо умна.

Кроме того, Монике, которая являлась любительницей Древнего Рима, показалось, что мисс Флёр не вписывается в ту эпоху. Эта ее фраза «мой муж говорит…» соскользнула с языка актрисы c непринужденностью, свидетельствовавшей о том, что она употребляет ее регулярно. В этом плане слух у Моники был крайне острый, поскольку высказывания мисс Флосси Стэнтон состояли почти исключительно из таких оборотов, как «мой брат говорит» или «как я и говорила моему брату». Но справедливости ради: не то чтобы Моника ожидала, что в жизни вне экрана мисс Флёр будет декламировать блистательные эпиграммы, возлежать в окружении голубок и придворных и призывать к уничтожению христиан, что, как известно всякому кинозрителю, являлось единственным занятием любого древнего римлянина. Однако тут первую скрипку играли ощущения, а также инстинкты, подкрепленные знаниями. Вот Моника и ощутила, что мисс Фрэнсис Флёр не обладает истинным римским духом.

В то время как этот отвратительный Картрайт, с другой стороны…

– Мисс! – раздался голос позади нее. – Мисс Стэнтон!

Она его не услышала.

Перед ее внутренним взором стоял Картрайт, в римской тоге, со своей шерлок-холмсовской трубкой во рту и рукой, поднятой вверх, перед тем как изречь назидание. Моника откинулась на спинку стула и в голос рассмеялась – впервые с начала дня.

Кесарю кесарево: Картрайт в качестве древнего римлянина выглядел бы совсем недурно. Он бы до хрипоты спорил с квиритами[17] и ночи напролет объяснял бы, почему чья-нибудь эпическая поэма – дрянь. Если бы он только сбрил эту поблескивающую на солнце, собирающую пылинки, крайне комично выглядевшую бороду!

Голос сбоку от нее прозвучал более настойчиво:

– Прошу вас, мисс!

Моника спустилась с Палатина[18] и обнаружила возле себя юного посыльного с сияющим лицом и не менее сияющими пуговицами, который теребил ее за рукав. Завладев наконец ее вниманием, юнец расправил плечи и произнес нараспев:

– Мистер Хэкетт спрашивает, не будете ли вы любезны пройти со мной?

– Да, конечно. Куда?

– Мистер Хэкетт спрашивает, – свиристел посыльный с видом старшины в миниатюре, – не пройдете ли вы к нему в действующий дом на восемнадцать восемьдесят два? В заднюю комнату.

– Куда?

– Это площадка, мисс. Я покажу вам.

Он зашагал вперед с выгнутой колесом грудью и двигая руками в такт ходьбе. Моника огляделась. Поблизости не наблюдалось ни Картрайта, ни Хэкетта, ни Фиска, ни кого бы то ни было другого из знакомых ей людей. Звукорежиссерская и операторская группы собирали свое оборудование и расходились. От этого у Моники возникло ощущение смутной тревоги.

Она припустила вслед за посыльным, которого она определенно уже где-то видела раньше, хотя и не могла вспомнить, где конкретно. Он вел ее вдоль прохода между длинными рядами полотняных задников, которые источали затхлый запах, обратно к двери съемочного павильона. Было темно, если не считать подсвеченных часов на стене, стрелки которых показывали начало шестого. Под часами стояли двое.

Часы неярко освещали их головы. Один был пухлым коротышкой с сигарой, а второй – высоким молодым человеком в очках, с весьма изысканной манерой выражаться.

Проходя мимо, Моника расслышала их голоса.

– Смотрите, – говорил толстяк, – эта наша батальная сцена.

– Да, мистер Эронсон?

– Она никуда не годится. В ней недостаточно женского. Вот что я хочу, чтобы вы сделали: я хочу, чтобы герцогиня Ричмонд была на поле боя бок о бок с герцогом Веллингтоном.

– Но герцогиня Ричмонд вряд ли могла бы оказаться на поле боя, мистер Эронсон.

– Боже! Вы мне будете объяснять? Нам нужно сделать так, чтобы это выглядело правдоподобным, иначе зрители не клюнут. Вот как мы поступим. Все остальные офицеры пьяны, понимаете?

– Кто именно, мистер Эронсон?

– Офицеры герцога Веллингтона. Они кутили в компании французских дамочек, понимаете? Сделайте, кстати, несколько кадров. И они все пьяны как сапожники.

– Но, мистер Эронсон…

– Тут входит герцогиня Ричмонд и видит их всех валяющимися на полу, понимаете? Они так набрались, что даже пошевелиться не могут. И ей страшно, потому что один из них – ее брат, понимаете? Тот, который служит офицером в Бенгальском уланском полку. Улавливаете? Она опасается, что герцог Веллингтон рассердится, если обнаружит, что ее брат напился до поросячьего визга накануне битвы при Ватерлоо. Верно я говорю? Герцог учинил бы тогда жуткий скандал, так?

– Да, мистер Эронсон.

– Вот. А герцогиня Ричмонд, понимаете ли, должна спасти честь семьи. Поэтому она надевает форму своего брата и седлает его лошадь. Дым стоит коромыслом, так что никто не замечает разницы. Как вам? Потрясающая идея, разве нет?

– Нет, мистер Эронсон.

– Вам не нравится?

– Нет, мистер Эронсон.

– Она вам кажется дрянной?

– Да, мистер Эронсон.

– Однако именно так герцогиня и поступит в картине. Смотрите: герцогиня Ричмонд…

– Простите, – сказала Моника, проскальзывая мимо них.

Сохраняя самообладание, она следовала за юным посыльным вдоль прохода. Однако при виде тех двоих она лишний раз убедилась, что действительно где-то уже видела посыльного раньше и это «где-то» было связано с ними.

Посыльный, подражая автомобилистам, изобразил жест поворота, резко взял влево и завел ее в помещение, напоминавшее вытянутую пещеру. Вдали, у двери в павильон, Моника увидела, как из него выходит небольшая группа работников, и услышала, как звякают настенные часы. Она испытывала смесь тревоги и надежды, что не останется здесь в полном одиночестве.

Нагнав посыльного, она резко сказала:

– Послушайте меня! Где мистер Хэкетт?

– Не знаю, мисс, – ответил юнец, стремительно поворачивая голову, будто находился на учебном плацу, и так же стремительно возвращая ее в исходное положение.

– Но вы же говорили, что он передал вам сообщение для меня?

– Информационная доска, мисс.

– Что?

– Информационная доска, мисс.

– А куда, вы говорили, мы идем? В действующий дом на площадке восемнадцать восемьдесят или что-то в этом роде?

– Она называется восемнадцать восемьдесят два, – апатично поделился информацией посыльный, – потому что это время действия фильма. Это был костюмный фильм. О враче, который оказался убийцей. Вот, мисс. «Альбион филмз» к вашим услугам. Хорошего дня.

Тогда Моника узнала вытянутую темную площадку, на которой они стояли. Это была как раз та улица в пригороде, воспроизведенная в стенах павильона для съемок фильма по рассказу Уильяма Картрайта. Последний показывал ее Монике не далее как полчаса назад. С близкого расстояния она выглядела реалистично и весьма пугающе. Улица, с обеих сторон которой выстроились дома, была вымощена булыжником из какого-то сероватого гипсового состава. Хотя большинство домов представляли собой лишь бутафорские фасады, один из них – тот, в котором жил врач, – был выстроен и обставлен целиком.

Стоящие поодаль фонари отбрасывали на крыши домов тусклый свет, отчего окна на верхних этажах мерцали, а серые фасады приобретали синеватый оттенок. Внизу стояла такая темень, что Монике приходилось двигаться на ощупь. Кругом не было слышно ни звука. Под «действующим», видимо, подразумевался дом врача. Маленький и низенький, с фасадом из серого камня и полукруглыми окнами наверху и внизу, он напоминал кукольный дом. Отделанные рюшем кружевные занавески на окнах были целомудренно задернуты. Возле двери со старомодным шнурком звонка и крыльцом в две ступеньки красовалась медная табличка с надписью: «Родман Тэрисс, врач».

Из всех странных мест, что мог выбрать мистер Хэкетт, это было самое странное. Моника обернулась к посыльному:

– Но зачем…

Посыльный испарился.

Поднявшись по ступенькам крыльца, она последовала импульсу экспериментатора и потянула за медную шишечку звонка, в ответ на что тут же раздался протяжный звон колокольчика, заставивший Монику вздрогнуть.

Реалистично выглядела и вспузырившаяся краска на двери. Стоило Монике коснуться двери рукой, как она распахнулась.

Ее взору открылась маленькая прихожая, где стоял такой затхлый запах, что было трудно дышать.