Думала откупиться… Нет, она думала, что он честный человек… А уж если совсем начистоту, то дала денег, потому что он обещал вернуть двенадцать миллионов, а не одолженные десять. Денег было жаль, но еще больнее было сердцу — за себя, за свою поломанную жизнь — устоявшуюся и такую уютную, хотя и скучную немного. Жалко было квартиру, такую родную, со всеми стенами, запахами… А еще обидно было за себя, оказавшуюся такой доверчивой дурой… Даже за Владика было обидно. Вернее, просто непонятно: почему вдруг он ее не простил, ну поругался бы немного, а потом… Но сейчас приходится врать всем и себе в первую очередь, потому что она никому не призналась — даже следователю, — что видела у Дениса паспорт на чужое имя, но с его фотографией и с регистрацией в городе Глинске. И теперь она приехала сюда не для того, чтобы душой отдохнуть, а чтобы самой во всем разобраться и вернуть семейные деньги… Ведь из-за ее глупой доверчивости теперь у нее нет ни семьи, ни привычной жизни. Теперь у нее есть только воспоминания. А в том паспорте с фотографией Дениса стояли данные другого человека — «Полушкин Артем Альбертович». И проживал он в Глинске на улице Муромская дорожка. Конечно, надеяться на то, что Денис сейчас там, не стоило. А вдруг? Если он сейчас там, что делать? Хотелось бы подойти к нему и врезать по его довольной роже с ослепительной улыбкой. Но ударить надо так сильно, чтобы рожа Дениса скривилась, а улыбка его улетела далеко-далеко, откуда не возвращаются ни улыбки, ни птицы…

От бессилья хотелось завыть, но в голову лезла дурацкая мелодия и бессмысленные слова: «На Муромской дорожке стояли три сосны. Прощался со мной миленький до будущей весны…»

Лариса уткнулась в подушку и тихо заплакала. Но слезы лила недолго и скоро уснула…

Глава четвертая

Алексей лежал на диване и старался ни о чем не думать, но так ни у кого не получается: даже когда человек стоит у пилорамы, он не стоит, а работает, хотя работает пила, а человек только следит за процессом, но он все равно думает о чем-то — например, сколько дней осталось до конца срока. Если постоянно считать дни и часы, то можно и вовсе свихнуться, что с некоторыми и происходит. Но невозможно жить и ни о чем не думать…

Снегирев поднялся с дивана и подошел к полке, на которой лежали инструменты: ключи, отвертки, молоток, старый, но целый ремень ГРМ и книга. Та была вся в пыли. Снегирев взял ее, встряхнул, потом дунул, после чего еще и протер рукавом. Александр Блок. «Избранное». Книга была со штампом библиотеки школы, в которой он когда-то учился. Но он не брал ее, да и стихов этих не знал. Открыл книгу.

В соседнем доме окна жолты.

По вечерам — по вечерам

Скрипят задумчивые болты,

Подходят люди к воротам.

И глухо заперты ворота,

А на стене — а на стене

Недвижный кто-то, черный кто-то

Людей считает в тишине…

Алексей дочитал стихотворение и положил книгу обратно, рядом с ремнем ГРМ. То, что написал Блок, ему не понравилось. Почему-то вдруг вспомнилась промзона в колонии, пилорама, и он, вкалывающий с остервенением непонятно зачем. А неподалеку в курилке сидят веселые беззубые зэки. И кто-то из них кричит:

— Ты чё, Снегирь, в передовики записаться хочешь? Так УДО все равно не дождешься. По твоему сроку УДО не дают.

И другой голос:

— Хочет быть передовиком — пущай! Главное, чтобы не в активисты. А то его быстро научат хором петь.

И все рассмеялись. Им было весело. Им было за что страдать. А может, они и не страдали вовсе.

Но все это уже позади. Все это осталось там же, где сирийские пустыни, жара и мокрое от пота тело под бронежилетом, постоянная жажда и скрип песка на зубах… Десантирование с зависшего на шестиметровой высоте вертолета, по обшивке корпуса которого бьют из автоматов боевики. Но до них почти полкилометра, а значит, есть время рассредоточиться и встретить их метким прицельным огнем…

Приоткрылась дверь гаража, и внутрь ворвался розовый свет вечернего солнца.

— Это я, — прозвучал нежный женский голос.

Алексей скинул с себя старое ватное одеяло, приподнялся и опустил ноги на дощатый пол. Валя Соболева — бывшая одноклассница смотрела на него и улыбалась. Теперь на ней было короткое синее в мелкий горошек платье, демонстрирующее ее стройные ноги и талию, перетянутую широким кожаным поясом. В руках у Вали была большая клеенчатая сумка из супермаркета.

— Я вот решила тебя навестить, — объяснила она свое появление, — не знала, где тебя искать, пришла сюда и наконец тебя увидела.

— Виделись уж сегодня, — напомнил он, — я же к вам заходил.

— Да мы и поговорить не успели. Я так растерялась. Ты спросил про Милану, я ответила. Но если честно, то я не знаю, где она и что с ней. — Валя подошла и чмокнула Алексея в щеку. — Я тебе немного еды принесла.

Соболева начала выставлять на стол пластиковые контейнеры. Еды было много: нарезки сыров и сырокопченых колбас, лосось холодного копчения, салат с креветками, банка зеленых оливок и свежие помидорчики-черри.

— Не надо, — начал отказываться Снегирев, — у меня есть вроде.

— Вот именно — вроде! — возмутилась бывшая одноклассница. — Надо ведь по-человечески отметить твое возвращение. Жалко, Екатерина Степановна не дожила. Как ее любили все… А ведь я одна ее пришла хоронить.

— Что, вообще никого не было? — прошептал Алексей. — Ваня мне сказал, что было много народа.

— На самих похоронах из нашего класса только я. А из учителей никого. Соседи ваши еще пришли: мама Насти и ее отец, то есть отчим, что странно, потому что он на тебя так наезжал тогда: больше всех бочку катил. Потом была Чернова, у которой я теперь работаю… Но она тогда еще редакторшей была. Еще несколько женщин, которых я не знаю… Я потом, через день, снова пришла и увидела возле могилы Васю Колобка, но не в ментовской форме, а по гражданке, и Ванечку Жукова. Ваня так рыдал, что невозможно было смотреть… Я со стороны за ним наблюдала и тоже начала реветь. Даже не ожидала от себя. В голос ревела, стонала даже. Колобок подошел и утешать начал… Потом мы бутылку взяли… То есть Колобок с собой принес: там же, на кладбище, мы нашу любимую учительницу