Соболева приподнялась и обняла Лешку за шею.

— Я всегда знала, что ты — моя судьба. Мы даже в классном журнале рядом стояли: сначала ты, а я — следующая за тобой. После меня Устинова, Цимбал и потом уж Шахова. Вот такой алфавит получается.

— Я сидел с одним филологом или философом — тихий такой человек. Он, как там говорят, взял на себя шубу с клином, то есть вину за чужое преступление. Его жена убила своего любовника, а он сказал, что это сделал он. Следователь его пытался урезонить — ты что, мол. Куча свидетелей говорили, что он во время убийства был в другом месте, лекции читал — но он уперся. Получил десять лет, полсрока отсидел, а жена за это время распродала все его имущество и укатила в Америку. Детей у них не было… Но я не об этом. Он мне сказал, что славянский алфавит — это самая древняя молитва. Ее дети читали. Когда древний учитель в далекой русской древности заходил в избу… в смысле, в класс заходил, дети вставали, приветствовали его и читали перед началом уроков эту молитву. Аз, буки, веди, глагол, добро, есте, живите, земле, иже, како, люди, мыслите, наш, покой, слово, твердо, ук, рцы, ферт… и так далее. А переводится на современный язык так:

Я знаю буквы. Речь — это достояние. Живите на своей земле и как все люди знайте: она наш мир и закона этого держитесь твердо и постигайте свет сущего…

Валя обхватила его шею двумя руками и прижалась к его телу.

— Какой ты умный! Я тебя так люблю!

Алексей заснул только под утро. В щель под дверью вместе с утренней прохладой пробрался первый свет. Валентина встала с диванчика, начала одеваться, он закрыл глаза, чтобы не стеснять ее. Но ее ничего не стесняло. Она наклонилась и поцеловала его закрытые глаза.

Поцеловала и шепнула:

— Лучшая ночь в моей жизни. Спасибо, любимый.

Ее шаги прозвучали по дощатому полу, противно скрипнули металлические гаражные двери… Тяжесть навалилась на Лешку, не давая ему пошевелиться, он провалился в небытие и вдруг, возможно не сразу, а через несколько минут или через целую вечность услышал шуршание шин проехавшей мимо гаража машины, чирикнули проснувшиеся воробьи, снова скрипнули гаражные двери: кого-то принесло на крыльях утреннего ветерка, что-то невесомое коснулось его щеки, и детский голосок, залетевший из чужого сна, прошептал в Лешкино ухо:

— Не убивай меня больше!

Он тут же открыл глаза и увидел темно-синюю бабочку, порхающую возле его лица. Бабочка с расыпанными по крыльям мелкими звездочками зависла над столиком с рассыпанными на нем оливками, а потом полетела свету — к неплотно прикрытой двери, за которой было лето и короткая бабочкина жизнь.

Глава пятая

Утром Лариса, еще не проснувшись окончательно, вышла на кухню и увидела сестру, делающую бутерброды.

— Присаживайся, — предложила ей Светлана, — яичница готова, сосиски сварены. Макарошки, извини, приготовить не успела.

— Я не ем утром, — ответила Лариса и зевнула.

— А что ты делаешь? — удивилась сестра.

— Принимаю душ, потом причесываюсь, накладываю макияж, еду на работу.

— Теперь тебе ехать никуда не надо: тут пехом пятнадцать минут всего. Мы не закрываемся, работаем сегодня как обычно: повара уже вышли на смену. Они мне отзвонились, сказали, что проем в стене закрыт полиэтиленом и все вроде чисто. Но мне все равно надо туда мчаться и все самой проверять.

Лариса пошла в душ, вернее, влезла в ванну, поморщилась при виде убогой кафельной плитки и повернула вентиль смесителя, который отозвался на это простуженным хрипом. Воды не было. Тогда Лариса повернула второй вентиль — для горячей воды. Смеситель захрипел еще громче, как будто его кто-то душил. И только потом из крана полетели ржавые брызги. Смеситель наконец прокашлялся, прочихался и неожиданно для себя самого дал воду. Но стоять под ним все равно было невозможно, потому что вода была едва теплой, потом в одно мгновение становилась ледяной, и вдруг совсем уж неожиданно из крана начинал бить кипяток. Помучившись недолгое время, Лариса, чертыхаясь, вылезла из ванны, растерла тело полотенцем, потом пошла приводить себя в порядок. Перед выходом из дома долго рассматривала свое отражение в зеркале шкафа и осталась довольна: чуть растрепана прическа, как будто ее потеребило ветром — выглядело это романтично и очень художественно. Да и платье на ней тоже должно было приковывать мужские взгляды: шифоновая и почти невесомая парижская красота. Поверх платья был еще короткий белый пиджачок в широкую вертикальную красную полосу и с подвернутыми рукавами — не для того, чтобы продемонстрировать красную подкладку пиджака, а чтобы было видно часики «Булова» на запястье такой нездешней женщины. Но если кто-то вдруг опустит взгляд, то, безусловно, просто обязан обратить внимание на красные туфельки «Фабиани» на шпильках. А в руках у шикарной дамы сумочка от того же «Фабиани» из такой же красной кожи, что и туфли. Одним словом, прелесть, как хороша. И на сорок пять она, конечно, никак не выглядит. Да и на тридцать шесть тоже.

Она вышла на улицу, на которой почти не было народа. То есть вообще не было того, кто мог бы замереть на вечные времена. Посмотрела на прямоугольный циферблатик своих часиков — всего-навсего половина десятого: ну где весь народ, где толпы восхищенных нездешней красотой мужчин?

Навстречу летела женщина.

— Простите, — обратилась к ней Лариса, — вы не подскажете, где здесь…

— Я не местная, — отмахнулась баба.

— А по виду не скажешь, — оценила ее ответ Лариса Ивановна.

Из подворотни вышел какой-то мужчина, хотя он больше походил на мужика. Обращаться к такому не хотелось, но он сам подошел и поинтересовался:

— Мадемуазель, вы что-то ищете?

— О-о! — поразилась такой учтивости столичная гостья. — Я польщена. А ищу я Муромскую дорожку. То есть улицу с таким названием.

— Да это совсем рядом! — неизвестно чему обрадовался мужчина. — Пешком минут пять-семь… — Он посмотрел на каблучки-шпильки итальянских туфелек и уточнил: — Вам туда минут двадцать или двадцать пять ковылять.

Ковылять Ларисе не хотелось, и она решила поймать такси. Встала у обочины и подняла руку. На ее удивление первая же машина — фургончик с надписью