– Не ждет.

– Очень жаль. Но наверняка вы ее отыщете.

– Кстати, мне нужен уголь.

– Уголь?

– Да.

– Не проблема, я пришлю вам пару мешков.

– Спасибо. Где мои ключи? – напомнил я.

– Извините, чуть не забыл.

Он достал из кармана ключи и протянул мне – только один комплект. О дубликатах я спрашивать не стал.

– Вас подвезти? – предложил Гарднер.

– Спасибо, я пройдусь.

– Осторожнее там.

Машина отъехала, и я взглянул на другую сторону дороги: скрипач стоял все там же, не обращая внимания на холод. Перейдя бульвар, я некоторое время слушал, как он играет; глаза мужчины были закрыты. В футляре лежала красная банкнота в десять рейхсмарок, равная примерно пяти центам. Руки музыканта выглядели старее, чем он сам: он словно был деревом, которое начало увядать от кончиков веток. Я положил в футляр пачку «Лаки страйк» и ушел.

3

В следующие пару дней ничего особенного не происходило. Никто не искал меня, и я не искал никого. В газетах больше не упоминали об убийстве, словно той единственной заметки не существовало, и я сам начал задумываться: было ли тело настоящим или лишь плодом моего воображения? Я решил обратиться в полицию, однако сперва требовалось проявить фотографии. Загвоздка заключалась в том, что я не хотел пользоваться фотолабораторией в клубе для прессы, где обо мне, несомненно, доложат военным властям, а как найти другую проявочную, понятия не имел.

В понедельник я отправился на почту – позвонить своему редактору Гарри Сильверстоуну, и сообщил ему, что Белфорд оказался весьма изворотливым типом, тем не менее дело на месте не стоит и скоро я его поймаю. Начальник наконец согласился перевести мне еще денег и уведомил, что крайний срок выполнения работы – через две недели, без продлений. Из-за ужасной связи мы едва слышали друг друга, и я прервал разговор. Крайний срок, мягко говоря, оставлял желать лучшего: видимо, даже авторитета всемогущего Смита не хватало, чтобы выловить Белфорда, раз уж от него до сих пор не было ни слуху ни духу.

Затем я связался с родителями, которые все больше беспокоились из-за моего затянувшегося пребывания в Германии. Они рассказали о кончине от пневмонии дяди Руди, младшего брата отца. Он считался белой вороной в семье, а когда мне было десять, переехал в Нью-Йорк и сошелся с бандитами, промышлявшими контрабандой алкоголя. В Чикаго он так и не вернулся, поэтому у меня сохранились весьма скудные воспоминания о нем. После переезда дяди его имя перестало мелькать в разговорах родителей. Однако взрослые, похоже, забывают о способности детей заполнять пробелы в знаниях с помощью воображения, так что постепенно дядя Руди стал для меня мифическим героем, который ведет опасную, но определенно интересную жизнь в далеком городе под названием Нью-Йорк.

Остальное время я провел в своей комнате, покуривая сигареты и читая. По ночам, когда я выключал свет, из своих таинственных щелей под половицами выползали большие черные тараканы и неустрашимо карабкались по стенам. Мой сосед снизу, почти прикованный к постели пожилой мужчина, который недавно потерял жену, рыдал всю ночь напролет, и даже до меня доносились его всхлипывания. Днем же донимал шум со стройки, расположенной дальше по улице.

Лежа в кровати, я вспомнил, как на девятый день рождения получил от дяди Руди двадцатидолларовую купюру. Отцу это не понравилось, и в конце концов он убедил меня вернуть столь щедрый подарок. Однако в тот же вечер, когда все ушли, я, отправляясь спать, обнаружил сокровище в заднем кармане джинсов. Затем спрятал его в книге, где оно хранилось около двух лет, пока однажды внезапно не исчезло: позже выяснилось, что мама отдала книгу на благотворительность вместе с кучей старых вещей, которые, как она решила, мне больше не нужны. В итоге родители победили, но какое-то время у нас с дядей Руди был общий секрет.

Во вторник, около полудня, прибыл уголь от Гарднера, и меня вновь затянуло в историю с убитой девушкой.

Сразу же взяв у соседа напрокат велосипед в обмен на шоколад, я перекинул мешки через перекладину и отвез их к дому в Кройцберге. В свете солнца улица больше не казалась заброшенной. Или, возможно, к тому времени я успел привыкнуть к виду развалин.

На удивление, Мария обрадовалась, увидев меня. Я снял мешки с велосипеда и помог дотащить их до кухни, минуя коридор, где в ту ночь лежал труп. Также отдал ей кофе, сахар, три пачки сигарет и пару шоколадок.

Хозяйка затопила плиту, взяла пепельницу, и мы сели на скамейку, чтобы выкурить по сигарете. Я не мог отвести глаз от коридора.

– Почему вы столько хлопочете ради меня, герр Хубер? – спросила Мария.

В ней было нечто почти аристократическое, даже при явной неухоженности: например, красивые руки с длинными тонкими пальцами и интеллигентные черты лица.

В отличие от большинства парней, знакомых мне с детства или по колледжу, я не пытался затащить в постель каждую женщину, которую встречал, – ни воспользовавшись ситуацией, ни по обоюдному согласию. Для моих друзей, казалось, интимная связь была единственным доступным мостиком между двумя отдельными мирами, считающими друг друга неизведанной территорией. Женитьба и рождение детей, покупка дома с белым деревянным забором и аккуратно подстриженным газоном, обязательная поездка на Ниагарский водопад, празднование Дня благодарения с родителями супруга и все прочее было для них не чем иным, как нейтральной зоной, простирающейся между двумя коварными врагами, вечно пытающимися установить хрупкое равновесие сил.

– Прошу, зовите меня Джейкоб, – попросил я. – Мне хочется вам помочь, только и всего. А где Лиза?

– Я как раз собиралась уходить, поэтому отвела ее к соседке. Той ночью я усвоила урок: больше не оставлять ее одну. Давайте выпьем кофе.

Мария взяла из шкафчика чайник, наполнила водой из бутылки и поставила на плиту.

– Очень любезно с вашей стороны. Я уж и не припомню, когда в последний раз пила настоящий кофе.

Сварив напиток, она разлила его по чашкам.

– У меня нет молока. С сахаром?

– Черный вполне подойдет.

– За прошедший год я научилась ценить каждую мелочь, которую раньше принимала как должное. Эти чашки и блюдца теперь мне дороже, чем фарфоровый сервиз, что был дома. Чашка кофе и сигаретка теперь приятнее обеда в «Нолле».

– «Нолле»?

– То был один из лучших ресторанов в Берлине. Вы даже представить не можете, как впечатлял этот город до войны. Опера, театры, кабаре, кино… Однако страшнее всего перемены в людях. Вы не поверите, на что они готовы ради куска хлеба.

– У нас жизнь тоже была не сахар, – заметил я. –