— Васек, ты чего?

— За душу щиплет.

— Полонез Огинского.

— Сердечная старушка…

— Так отблагодари, она сейчас уйдет. Ты сегодня умывался?

— А что?

— Каким мылом? Небось хозяйственным?

— К чему вопросы не по делу?

— Надо умываться мылом «Диги», ты этого достоин.

Голливуд отвел приятеля в сторонку, взял у него все купленное, вроде бы что-то добавил и упаковал в пластиковый мешок. Челнок удивился:

— Это ей?

— Это нам. А ей вот дай сотню и свой букет. Только ты не суетись!

— Чего?

— Не мельтеши. Старенькая, у нее всего две руки. Дай ей положить инструмент на скамейку, в одну руку протяни купюру, во вторую букет и скажи пару слов.

— Каких?

— Что, мол, ваша музыка слезу высекает.

Челнок кивнул. Старушка и верно начала собираться: убрала скрипку в футляр, обернула его и спрятала в мешочек. Ее слушатели, такие же старушки да пара нищих-бомжей, тоже двинулись к паперти. Дождик мелкий, прозрачный, а Голливуд растаял, словно сахарный. Челнок откашлялся, подошел покультурнее к старушке, боком, и сунул букет ей в лицо. Она отшатнулась. Челнок не знал, как назвать — не девушка же и не мадам.

— Тетя, хорошо играешь, по существу.

И протянул сотенную купюру. Она уложила инструмент на скамейку и всплеснула руками:

— Вы стояли в слушали?

— В натуре, — подтвердил Челнок.

— Дай Бог вам здоровья и радости.

Но дождь, которому надоело жить вполсилы, хлынул. Старушка подхватила букет, мешок с инструментом и засеменила в церковь. Челнок осквернять храм своим присутствием не решился. Да и Голливуд подоспел, словно вынырнул из волн. У него невдалеке оказалась машина. Они сели, и только тут Челнок удивился тому, почему он раньше не удивился этому. Зачем Голливуду точно такой же, как и у скрипачки, мешок? Понты колотит? Мешок лежал на заднем сиденье, и, когда Челнок обернулся на него в третий раз, его старший товарищ изрек:

— Васек, не бери в голову.

— А чего это?

— Ставлю очередной этюд.

Челнок успокоился: дела театральные, непонятные. Был на зоне артист: голым брал в руку, скажем, сотенную, и ищи на нем ее — исчезла вчистую. В банке он взял не сотенную и не голым…

— Васек, бабушка поедет на трамвае да еще зайдет молочка купить.

— Понятно, дело старческое.

— Часа полтора ее дома не будет.

— И что? — насторожился Челнок.

— Я тебя подброшу до ее дома, и ты взломай замок.

— Голливуд, ты что, с высотки упал? Вечер же, люди с работы идут…

— Тебе потребуется ровно пять минут: взломать замок и распахнуть дверь.

— А что взять?

— Ничего.

— Это… как понимать «ничего»?

— Так и понимать: замок выломать и уйти.

— Голливуд, у меня в макушке пухнет…

— Потому что театр — дело крутое.

9

Блочная пятиэтажка стояла в глубине двора, образованного другими нормально-кирпичными домами. Давно некрашенная, с разбитыми парадными, с бельем на балконах, пятиэтажка походила на запущенное общежитие.

Голливуд уехал. Челнок поднимался на пятый этаж, прислушиваясь и озираясь, — так ходят в незнакомом лесу. Тут и тишина лесная. Не шумит лифт, нет его.

На лестничную площадку выходили три двери. На одной, на нужной, Челнок осмотрел замок.

— Во, блин!

Бабуся жила безбоязненно: не замок, а бельевая прищепка, которая не пискнет. Даже не стоит проверять, есть ли кто в соседних квартирах. Челнок достал из кармана небольшой набор железок, необходимый каждому мужчине. Замок и верно, не пискнул. Видимо, есть вторая дверь, но ее не оказалось. Не бабуся, а лох. В образовавшийся узкий проем виднелся махонький резиновый сапожок. Чего ж она не надела, когда на улице льет?

Все, дело сделано. Надо уходить, как и велел Голливуд. Челнок двери взламывал редко, но не было случая, чтобы он не вошел в квартиру. Зря работал? Тогда на хрена верблюду ходули? Глянуть, как живет бабуля, играющая душещипательно. Он убрал отмычки, вошел и прикрыл за собой дверь. Само собой, однокомнатная…

Бабуля жила хрен знает ее как. Меблишка древняя, аж черная. Комодик, стоявший врастопырку. Настенные часы, только наверняка не с кукушкой, а с какой-нибудь ощипанной галкой. Картина на стене: не то выгорела, не то у художника краски не хватило. Бомжи живали лучше.

Правда, чистенько.

Челнок поискал взглядом цветной телевизор: не было ни цветного, ни черно-белого. Бабуся жила на пенсию и еще подхалтуривала полонезом Огинского. Квартиру осмотрел поверхностно, для интереса. Брать тут нечего, да и Голливуд запретил. С другой стороны, Челнок был уверен, что у этой музыкантши он копейки бы не украл.

Квартиры случались разные: из одной уходишь, словно из помойки. Случай был с Толяном: дверь приоткрыта, и никого. Он вошел. Запах щекочущий: кислая капуста, лук, плюс тухленькое мясцо. Кругом бутылки пустые разных размеров и форматов. Из мебели стол да кровать. А под этой кроватью ребенок-ползунок сидит и ручки тянет. Задумался Толян крепко о смысле жизни: говорили, пить бросил.

Если уж о детях, то Вована, можно сказать, разбил детский паралич. Получил он двенадцать лет, отсидел десять. Вышел, идет по поселку. Видит, стоит как бы громадная коробка на колесиках. Заглянул. Мать моя родная… Младенец, в смысле ребенок. Вован десять лет не видел детей! Говорят, женился, теперь их у него четверо.

А вот с Костяном — по-русски, с Костей, — вообще случился непонятный триллер. Вошел он поутрянке в жирную квартиру. Импорт пополам с экспортом. Квартирка музейного типа. Взял он, что надо, да задержался… Книг в квартире больше, чем в районной библиотеке: на полках, на столах и на стульях. Неужели все прочли? Пластинки и компакт-диски: ни блатняка, ни русского шансона, ни Мурки. Чайковский да Шостаковский. Неужели слушали? Бар набит бутылками полными или чуть початыми. Почему же не выпили? И уж совсем Костян охренел от записки: «Милый, как всегда вернусь в семь. Целую». Ну и масть: фраернули, как в задницу кольнули! Она что, ежедневно его целует и записки пишет? Короче, сломался Костян от увиденного. Зависть заела: почему нет у него наполненного бара и записок с поцелуями не пишут? Завязал он воровскую жизнь морским узлом…

Пора было смываться. Челнок зашел на кухню и не удержался — распахнул холодильник. Старенький, теперь таких и не выпускают. Сыру кусок да капусты вилок. Полбутылки подсолнечного масла. Ага, и полбутылки коньяка, видимо, для лечебных целей. Никаких рюмок у бабуси не водилось. Крадут, если с собой берут. Бабуся не обидится…

Челнок взял чайную чашку, налил до половины и выпил залпом. От неожиданности его чуть не вывернуло: в коньячной бутылке держался сок, да не яблочный или там малиновый, а кисло-едкий, перестоявший. Скорее всего, из крыжовника