— Итак, Ботвиньев, у вас десять классов?

— При чем это?

— Среднее образование, а пьете.

— И с высшим пьют.

— Да, но с высшим закусывают.

— Какая тут связь?

— Если бы закусили, то свою работу чужому водопроводчику бы не передали.

— Случайное стечение обстоятельств.

Его широкое лицо из красного сделалось бурым: от подвальных ли холодов, от волнения, от пива? В конце концов, не исключалась версия о сговоре двух сантехников, и Чадович впервые подумал с решимостью, что надо уходить туда, где происходят крупные события. Бандитизм, наркота, убийства… А здесь ничего, кроме разбора пьянок, драк да мелких кражонок, не будет. Погрязнешь. И у него вырвалось почти по-дружески:

— Работаю недолго… Бутылкой по голове, кулаком по морде, вынес телевизор, обчистил машину…

Лейтенант умолк, споткнувшись о логику. Он же работает над раскрытием серьезной кражи уникальной сабли. И все-таки Чадович мысль закончил:

— Натуральный бомжатник.

— Это, опер, зря. В нашем районе выходит газета «Новые горизонты».

— К чему говоришь?

— Я в ней сотрудничаю.

Гаечный ключ свободно представлялся в толстых пальцах сантехника, но авторучка, уж не говоря про компьютер… Придавив улыбку, лейтенант спросил:

— Наверное, статьи о протечках?

— Зря, опер, губы кривишь… Я сочиняю афоризмы.

— Но все-таки о санузлах? — уже откровенно улыбнулся Чадович.

— Почему же… Обо всем.

— И про милицию?

— Пожалуйста… «Был опером, был ментом, был лейтенантом, а человеком никогда не был».

— Хамишь, Ботвиньев, — резиново улыбнулся Чадович.

— Сами просили. Могу и рекламу.

— Ну, про парфюм?

— «Наша туалетная вода имеет устойчивый и нежный аромат, как в туалете».

Даже малый сыскной опыт Чадовичу подсказал, что виноватый так свободно себя не ведет. Оставалось говорить о деле.

— Ботвиньев, опиши мужика подробнее.

— Я уж это делал. Маленький, неказистый, соплей перешибешь.

— Раньше его видел?

— Нет, впервые.

— В вашем деле он разбирается?

— Да, сечет. У него инструмент был.

Сантехник замешкался и взглядом поискал ответа на лице оперативника. Выждав, Чадович спросил:

— Что?

— Не пойму, зачем у него был кусок трубы метра в полтора…

Лейтенант знал зачем — спрятать саблю. И все-таки непонятно, почему в сознании Ботвиньева не зацепилось ни крохи информации. Сидели, пили, чокались, трепались… И ничего?

— Ботвиньев, как же ты домой попал?

— На автомате.

— Не помнишь?

— Лейтенант, афоризм в том, что до встречи с этим коротышкой я вдел пару стаканов сухонького. А то чего бы я стал его вином угощаться?

Чадович силился вспомнить занятия до психологии. Давались какие-то советы, рецепты, рекомендации… Ведь что-то осталось в пьяном сознании, в уже протрезвевшем сознании? Надо только зацепить. Каким-нибудь близким словом или темой, о которой они могли беседовать… Намеком, что ли?

— Ботвиньев, а трубу он куда дел?

— При себе держал.

Лейтенант понял, что тянет пустышку, а ему еще надо объездить всех лиц, кто собирал холодное оружие или привлекался за его ношение.

Зацепить память…

— Ботвиньев, а этот сантехник фамилию Буденный упоминал?

— Упоминал.

Лейтенант покрепче сцепил пальцы рук, чтобы придушить зачатки надежды, словно они, зачатки, зарождаются в пальцах. И ждал, боясь спугнуть. Но сантехник молчал, тоже выжидая.

— Значит, упоминал?

— Ага.

— В каком контексте?

— Чего?

— В связи с чем?

— О покойниках плохо говорить не положено.

— Гражданин Ботвиньев, вы на допросе…

— Должен всем остался. И мне сотню.

— Кто? — удивился лейтенант настолько разбуженной памяти водопроводчика.

— Буденный.

— Который похоронен на Красной площади?

— На Красненьком кладбище, бывший техник-смотритель. Только он брешет: не Буденный он, а Буденнов.

6

Следователь прокуратуры Рябинин просматривал свежие газеты. Сговорились они, что ли: взрывы, убийства, пожары, кражи… Казалось бы, ему, имевшему к подобным делам почти ежедневное касание, все это приелось и обрыдло. Но Рябинина то злость дергала, то недоумение. Особенно раздражала какая-то социальная неграмотность журналистов. Кражи, убийства и всю общественную неразбериху они объясняли материальными нехватками…

Если бы. Ну, разделим все поровну, дадим каждому… и что? Наступит социальный мир? Да ни на йоту, потому что нельзя забывать про человеческую натуру.

Он забросил газеты на сейф и уже в который раз за свою жизнь пришел к выводу, что политика не для него, много юристов ушло в политику, но не он. В политике не нужны ни разум, ни мысль, ни логика… Там герои, толпа, митинги, жертвы… В политике все держится на вере, а вера — это религия.

В кабинет шагнул невысокий плотный человек с рыжевато-белесой головой. Время не шло — время неслось. Давно ли эта голова сияла свежеплавленой бронзой без всякой примеси светлого алюминия? Бронза тускнела, алюминия прибывало… Лишь крепкое лицо майора не меняло зеленоватого отлива глаз.

— О чем мыслим, Сергей Георгиевич?

— О бренности.

— Чьей?

— Прежде всего, своей. Старею и поэтому уже многого не понимаю.

— Сергей, конкретнее, — предложил Леденцов, усаживаясь для неспешного ответа.

— Сижу в кабинете. Входит симпатичное юное существо женского полу и просит одолжить клею. Догадайся, для чего?

— Наркоманка, нюхать.

— Нет.

— Конверт заклеить?

— Нет.

— Лекции подклеить?

— Нет, колготки.

— Что «колготки»?

— Подклеить.

— И что тебя расстроило, Сергей?

— Время, как оно изменилось. А?

— Сергей, я после дежурства и не сразу врубаюсь…

Рябинин присмотрелся: лицо не такое уж и крепкое, неотглаженно-помятое, брито-недобритое, а отлив глаз зеленовато-мглистый. Пришлось объяснить:

— Боря, мог ли я, восемнадцатилетний, незнакомую пятидесятилетнюю женщину попросить, к примеру, заштопать мне брюки?

— И что ты сделал?

— Посоветовал в следующий раз снять колготки и нести мне.

Они посмеялись. Майор заходил к следователю и без дела, но не после дежурства. Поэтому Рябинин поторопил:

— Боря, выкладывай.

Майор рассказал историю с редкой саблей, про буденновскую надпись, про ее музейную ценность. И стал ждать рационально-оперативных советов, Рябинин поморщился:

— Боря, я не люблю коллекционеров.

— Они же не деньги копят, — удивленно заступился за них майор.

— Упертые они в одну точку.

— Что плохого?

— Жизнь-то, Боря, многоточечна.

Леденцов понял, но не воспринял. Коллекционер — увлеченный человек, И хорошо: лишь бы не пил и не нарушал Уголовный кодекс. Но оперативник видел по живости лица следователя, что тот готовит аргумент развернутый.

— Боря, я расследовал факт самоубийства Марины Гурья-новны Муртазиковой. Довел ее брат, хотя доказать я этого не сумел. Вернее, не успел. Братец владел уникальной коллекцией янтаря. Оценивалась в миллионы. Государство предлагало взять в музей. Не отдал.

— Страсть, — определил Леденцов.

— Боря, сумасшествие. Он питался капустой с картошкой и всю жизнь носил пальто из кожи животного, вымершего в ледниковый период. Все