— Но Павлов не брал моторки со спасательной станции.

— Но мог взять у кого-нибудь.

— Мог. Но у кого? Опять та же сказка про белого бычка.

— Да, но теперь я почти уверен в том, что вывозили мануфактуру на лодке.

Коротков посмотрел на тот берег, на длинную цепь плотов леса напротив острова. Длинной лентой, желтой и бугристой, тянулся пляж — там совсем недавно он купался, совсем недавно. И на плотах сидел рядом с рыбаками. Смотрел, как они опускали сети в черные заводи между плотами, как вытаскивали быстро подсачком сверкающих плотичек.

— Ошибся, наверное, дядя Вася. Не могла моторка там пристать. Не тащили же они далеко украденный товар на своих плечах. Берег пустынный. Да еще мотор. Жители давно бы приметили такое дело, сказали бы нам. Значит, брали лодку они в городе. Вероятнее всего — у казармы. Вон там... Ближе к магазину.

Он кивнул на красные пеналы зданий на берегу реки, поблескивающие стеклами.

— Да, может, и там. Взял лодку с мотором у кого-то и поехал.

— Вот то-то и оно. Надо еще раз проверить всех, кто имеет лодки с моторами. Ты на этом берегу проверь, а я там пройдусь еще разок. На предмет — выходили на них на реку или нет.

— Хорошо, — согласился снова Гладышев. — Ты куда сейчас?

— В город. А ты?

— Я в отделение. Должен ко мне один человек прийти. Прибыл с эвакопоездом. Проверку на эвакопункте прошел. Сам из бывших уголовников. Отрабатывал на Беломор-канале, потом на Москве-канале был уже по вольному наему. Жил в Гжатске. Прибыл к нам и просится остаться в городе. На Кузьминской жила его сестра. Она эвакуировалась в Уфу с дочками. А он не знал этого. Прихромал к ней, взял ключи у соседей и устроился в комнате. Нога ранена была когда-то у него.

— Прихромал, — повторил как-то тупо Коротков. — Ну и что? Ты же знаешь, что есть распоряжение таким определять место жительства.

— Я велел ему ехать дальше. Хоть в Сибирь, хоть в Чухлому, откуда он родом. Да, ты ведь тоже оттуда, из Чухломы? Не встречал ли его?

— Как фамилия?

— Буренков. Сам с виду — ну, бандит вылитый. По всем статьям. Как глянешь, спрашивай документ.

Коротков смотрел все так же тупо. У него появилось вдруг желание погладить шрам на спине, чуть ниже лопатки. Плотный и эластичный, подобный каучуку.

— Так что — знал его? — вытянул шею Гладышев.

— Когда он придет к тебе?

— Да, наверное, уже сидит.

Гладышев отвернул рукав плаща, взглянул на циферблат часов.

— Может, давно сидит. С час даже. Замешкался я с этой теткой, да еще дядя Вася...

— Он толстоносый, и темная челка на лоб, и голова всегда, как у черепахи под панцирь, втянута?

— Челка седая.

Гладышев засмеялся тихо, пофыркав носом. Вскинув голову, из-под козырька посмотрел на Короткова:

— Значит, знаешь его?

— Немного, — ответил Коротков. — Пойду и я с тобой. Надо встретиться. Как гляну, так вспомню молодость.

И он снова невольно ощутил упругую жесткость рубца на спине.

5.

Буренков мало изменился, хотя прошло много лет. Он был такой же, как тогда на станции Туфаново: косая челка поперек лба, только теперь в седине, острая челюсть, толстый нос, щеки в запалах, угрюмый взгляд из-под рыжеватых бровей. Руки спрятал в карманы потертого пальто с поднятым воротником, ноги в хромовых сапогах вытянул поперек узкого коридора райотдела.

Увидев вошедших, он подобрал ноги под себя и вытащил из кармана руки, но еще больше согнулся, как под тяжестью мешка. На Короткова он глянул лишь, на Гладышева уставился с напряженным вниманием.

— Проходи, — сказал Гладышев, открывая дверь комнаты. Она была полна людей: женщины возле милиционера, следователь из горотдела, допрашивающий паренька с бритой головой. Он кивнул Гладышеву и Короткову и опять склонился над протоколом допроса.

— Садись, — сказал Гладышев.

Буренков сел на край стула. Да, как будто и не было многих лет. Как тогда. И там так же сидел возле окна в зале ожидания вокзальчика. Сунув руки в карманы — только пиджака, клетчатого кажется. А на голове — зеленый картуз. Именно зеленый, редкого цвета картуз. Точно специально сшил, чтобы маскироваться в зелени лесов, по которым «ходил» с тем знаменитым Божокиным.

— Так вот, ехать надо тебе дальше. Завтра же. Бумагу я подпишу, что был здесь сутки.

— А я в пути на товарной побывал, — торопливо сказал посетитель, глядя в упор на оперуполномоченного. Он снял кепку, махнул пятерней по комкам свалявшихся волос. — Обещали мне место кладовщика, как и в Гжатске. От вас только разрешение на прописку...

— Нет, — нахмурился Гладышев, — такого сорта люди должны следовать дальше.

— Это какого сорта? — тихо переспросил Буренков, тиская кепку в руках, горбясь, и сомкнувшиеся брови подсказали Короткову, что тот почувствовал себя оскорбленным.

— Бывшие...

— Я значок ударника имею, показывал же вам. В Гжатске четыре года жил без приводов. Запросите дело.

— Когда тут запрашивать? — вздохнул Гладышев и посмотрел на Короткова.

Буренков тоже оглянулся и вот теперь узнал. Он откинулся, расправил плечи и выговорил тяжело:

— А ведь я вас знаю, гражданин начальник. Встречались мы.

— Как не знать, — ответил Коротков. — По твоей милости отлежал три месяца в больнице. Чуть-чуть бы подправил руку...

Буренков нахохлился, опять сжался и сказал:

— Я тоже с той поры инвалид. Две пули в одну ногу. Сначала ничего. На Севере, на Москве-канале работал, как все. А теперь ссыхается нота. В два раза тоньше стала. Вот, гляньте!

Он быстро, с заученной ловкостью, стянул сапог и выставил голую ногу — она была синяя, как окрашенная чернилами, суха и старчески тонка. Бережно погладил ее и задернул снова штанину, всунул ногу в сапог, подтянул голенище:

— Дело давнее. Теперь умнее стал. Только вот инвалид навсегда. В армию оттого не взяли. Хоть и просился.

— Просился ли? — спросил недоверчиво Коротков.

— Просился, — повторил Буренков, подвигав нервно бровями. — Я же подрывник. Столько ли поднял карельского камня. Но не взяли. Не доверяют, вот как вы.

— А с чего доверять?

— Я ударник был, — повторил упрямо и с ожесточением в голосе Буренков. — Я по шею в