– Поверь, – сказал он, смотря, как по полу растекается кровавая лужа, – она сама виновата, черт бы ее взял. Звонит мне и говорит, что к ней собирается Сиплый. Если, говорит, я приеду первым, то смогу устроить засаду. Мне эта идея понравилась. Приезжаю, жду, а его нет.

Рено замолчал, сделав вид, что смотрит на лужу. Но я-то знал, лужа тут ни при чем, он не может говорить из-за боли. Возьмет себя в руки – и снова заговорит. Умереть он хотел так же, как и жил, – точно улитка в раковине. Говорить для него было пыткой, но это его не останавливало – во всяком случае, на людях. Ведь он был Рено Старки, которому все нипочем, – и эту роль он играл до конца.

– Ждать мне надоело, – снова заговорил он. – Стучу в дверь и спрашиваю: «Что за дела?» А она зовет войти, говорит, она одна. Я не верю, но она клянется, что никого нет, и мы идем на кухню. А может, думаю вдруг, засада не на Сиплого, а на меня? С нее ведь станется.

Тут вошел Микки и сказал, что вызвал «скорую».

А Рено, воспользовавшись его приходом, перевел дух и продолжил:

– Потом оказалось, Сиплый действительно позвонил ей и сказал, что приедет. Приехал он раньше меня, ты отрубился, и она со страху его не впустила. А он плюнул и уехал. От меня-то она это скрыла: боялась, что, если узнаю, брошу ее. Ты ведь был в отпаде, и, вернись Сиплый, ее некому было бы защитить. Но тогда я всего этого не знал. Просто чувствую, неспроста все это – ее-то я хорошо изучил. Ну, думаю, сейчас ты у меня заговоришь. Врезал я ей пару раз, а она нож схватила да как завопит. Только она завизжала, как слышу – шаги. Все, попался, решил.

Он говорил все медленнее, голос срывался, каждое слово давалось с большим трудом, но виду он не подавал:

– Пропадать, так с музыкой, думаю. Вырываю я у нее нож и всаживаю ей в грудь. Тут ты выскакиваешь: глаза закрыты, ругаешься – совсем плохой. Она на тебя падает. А ты валишься на пол, переворачиваешься и рукой за нож хватаешься. Так с ножом в руке и засыпаешь. Лежишь с ней рядом, и не поймешь, кто из вас убитый. Только тут я понял, что наделал. Но ее-то уже все равно не вернуть. Делать нечего, выключил я свет и поехал домой. А когда ты…

На этом история Рено закончилась, так как в комнату с носилками вошли врачи скорой помощи. Они валились с ног от усталости – работы им в Берсвилле хватало с лихвой. Я был даже рад, что Рено не договорил до конца: всей необходимой информацией я уже располагал, а смотреть на него и слушать, как он из последних сил выжимает из себя слова, было занятием не из приятных.

Я отвел Микки в сторону и проговорил ему на ухо:

– А теперь берись за дело сам. Я сматываюсь. Сейчас я уже, должно быть, вне подозрений, но рисковать не стоит – с Бесвиллом, сам знаешь, шутки плохи. На твоей машине я доеду до какого-нибудь полустанка, а оттуда на поезде – в Огден. Там остановлюсь в отеле «Рузвельт» под именем Р. Ф. Кинг. А ты побудь здесь. Дашь мне знать, можно выходить из подполья или, наоборот, в Гондурас прокатиться.

Почти неделю я просидел в Огдене за отчетами, ломая голову над тем, как составить их таким образом, чтобы у начальства не создалось впечатления, будто я злостный нарушитель законов и кровавый убийца.

Микки приехал за мной через шесть дней.

От него я узнал, что Рено умер, что в преступниках я больше не хожу, что награбленное добро возвращено в Первый национальный банк, что Максвейн признался в убийстве Тима Нунена и что Берсвилл благодаря объявленному в городе военному положению постепенно превращается в райское местечко.

Мы с Микки вернулись в Сан-Франциско.

Над отчетами, как выяснилось, я корпел совершенно зря. Старика провести не удалось, и мне здорово влетело.

106 тысяч за голову

Из цикла «Оперативник из агентства „Континентал“»

Мухомор[3]

Обычная история с непутевой дочерью.

Хамблтоны были состоятельной и довольно известной нью-йоркской фамилией уже в нескольких поколениях. В родословной ничто не предвещало появления Сю, самой младшей представительницы. Из детского возраста она вышла с заскоком – невзлюбила чистенькую жизнь и полюбила грубую. В 1926-м, когда ей исполнился двадцать один год, она определенно предпочла Десятую авеню Пятой и Хайми-Клепача достопочтенному Сесилю Виндоуну, который сделал ей предложение.

Хамблтоны пытались образумить ее, но – поздно. Она была совершеннолетней. Наконец она послала родителей к черту, ушла из дому, и ничего с ней поделать они не могли. Майор Хамблтон оставил все надежды спасти дочь, но желал по возможности уберечь ее от несчастий. Поэтому он пришел в нью-йоркское отделение сыскного агентства «Континентал» и попросил, чтобы за ней присматривали.

Хайми-Клепач, филадельфийский рэкетир, после размолвки с партнерами подался на север, в большой город, имея при себе автомат Томпсона, обернутый клеенкой в синюю клеточку. Для работы с автоматом Нью-Йорк оказался не таким удобным полем, как Филадельфия. «Томпсон» пылился целый год, между тем как Хайми добывал пропитание автоматическим пистолетом, взымая дань с игорных притончиков в Гарлеме.

Через три или четыре месяца после того, как Сю зажила с Хайми, он завязал как будто бы многообещающее знакомство с авангардным отрядом чикагцев, прибывших в Нью-Йорк для того, чтобы организовать город на западный манер. Но чикагцам Хайми был не нужен, им был нужен «томпсон». Когда он предъявил автомат как доказательство своей ценности для коллектива, они настреляли дырок у него в голове и ушли с «томпсоном».

Сю Хамблтон похоронила Хайми и недели две прожила в одиночестве, заложив кольцо, чтобы есть, а потом устроилась старшей официанткой в нелегальную пивную грека Вассоса.

Одним из посетителей пивной был Бейб Макклур, сто десять килограммов крепких ирландо-шотландо-индейских мускулов, черноволосый, смуглый, голубоглазый гигант, отдыхавший после пятнадцатилетнего срока в Левенворте, который он получил за то, что разорил почти все мелкие почтовые отделения от Нью-Орлеана до Омахи. На отдыхе, чтобы не остаться без спиртного, Бейб собирал деньги с прохожих на темных улицах.

Бейбу нравилась Сю. Вассосу нравилась Сю. Сю нравился Бейб. Вассосу это не нравилось. Ревность притупила в греке здравомыслие. Однажды вечером,