— Ушла она от меня. Не нужен стал. Раненый… Ну и черт с ней! — У Никифорова, как у всякого пьяницы, настроение менялось быстро. — Но тут ей ничего не обломится! Уж я постарался.

Кочергин придвинул к себе колченогий стул. В лучах солнца, пронзавших искромсанные в лоскуты занавески, плавали пылинки.

Никифоров плюхнулся на тахту. Поставил локти на колени, зарылся лицом в ладони. Когда же через минуту поднял голову, глаза у него были тоскливыми, как у побитой собаки. И осмысленными.

— Надо-то чего?

— Вы этой ночью дежурили. Происшествий не было? Посторонних?

— Нет. Не знаю… Пьян я был. Спал в сторожке.

— А Климович?

— Коля? Он эту заразу в рот не берет. — Никифоров неверно истолковал вопрос следователя. — У него другие интересы. Учится он.

— Напарник ничего подозрительного не заметил? — терпеливо расспрашивал Михаил Митрофанович.

— Кто ж его знает? Ничего такого не говорил.

Кочергин потер колени и поднялся.

— Пьете, значит. Ведь уволят. Что тогда? Побираться пойдете?

— Не уволят. — Никифоров растянул губы в ухмылке. — Я ж ветеран и инвалид. — Он задрал рубаху. Под ребрами бугрился шрам. — Видел?

Следователь достал блокнот, раскрыл, написал несколько слов. Вырвав листок, бросил его на не-прибранную постель.

— Завтра в десять прошу вас явиться в прокуратуру. В следственный отдел. Фамилия моя Кочергин. Пропуск будет заказан. Все!

— Эй, погоди. — Сторож схватил его за рукав. — Со мной нельзя так. Меня уважать надо. Я же майор! Комиссовали меня, а я только и умею, что командовать да стрелять. Полживота выпотрошили — кому нужен? Слушай, друг, выпей со мной. Прошу тебя, как человека прошу.

— Я бы выпил, — Кочергин высвободил руку, — но не могу. Нельзя мне. Честное слово.

Никифоров дернул головой, точно его ударили.

Сначала Кочергина долго рассматривали сквозь глазок. Потом все же отворили — на длину цепочки.

— Документики ваши…

Следователь открыл удостоверение перед выцветшими глазами седенькой старушки.

— Похож?

— Похожи. А какая у вас к нам надобность? Мы люди мирные.

— Николай Климович мне нужен.

— Коленька? Господи, да зачем он вам, он мальчик тихий.

— Побеседовать с ним хочу. Или нельзя?

— Спит он.

— Придется разбудить.

— А по-другому никак?

— Можно и по-другому. Повесткой вызвать.

Старушка открыла рот, закрыла и сняла цепочку.

В прихожей следователю предложили надеть тапочки. Морщась от боли, он стащил ботинки и с удовольствием сунул огнем горящие ступни в шлепанцы.

— Вы здесь побудьте, в зале. Я его сейчас разбужу.

Кочергин огляделся. Вся гостиная была заставлена стеллажами с книгами. Судя по авторам, обитали в этой квартире люди образованные. Об их интеллигентности судить еще было рано.

Из-за неплотно прикрытой двери в смежную комнату слышался торопливый старушечий говорок. Ей наконец-то ответили — ворчливо и раздраженно. Через несколько секунд в гостиной появился паренек в спортивном костюме.

— Здравствуйте, — сказал он, порхая ресницами, длине которых позавидовала бы любая женщина. — Я — Климович.

Кочергин назвался и еще раз показал удостоверение.

— У меня есть к вам, Николай, несколько вопросов.

— Пожалуйста.

Следователь взглянул на застывшую в дверях старушку. Та фыркнула, подвигала провалившимся ртом и выскользнула в коридор. Загремела посудой на кухне.

— Вы работаете сторожем.

— Ночным сторожем, — уточнил Климович. — На ДСК.

— В эту ночь ничего необычного не заметили?

— Нет.

— А то, что Никифоров был пьян, это явление рядовое?

— Я его вообще трезвым не видел. И не я один.

— Что же его держат?

— Жалеют. А он считает, что так и должно быть. Ко мне сначала придирался, но я ему быстро втолковал, что никому ничего не должен, а кому должен — всем прощаю. И на бойню в Чечню не я его посылал. Объяснил. Теперь сосуществуем. Мирно.

Кочергин помял пальцами переносицу.

— Дело в том, Николай, что к тросам крана на погрузочной площадке кто-то привязал куклу.

— Какую куклу?

— В человеческий рост, в сапогах и робе, с лицом удавленника. Люди поначалу не разобрались что к чему, приняли за покойника.

Климович рассмеялся:

— Колоссально! Настоящий «сюр». Жаль, меня не было.

— Кукла висела высоко. Выходит, тросы опустили, потом подняли. Вы не слышали шума мотора?

— Кажется, стучало что-то, да я внимания не обратил. Я ведь почему в ночные сторожа подался? Мне время для занятий нужно. Хочу в Москве на филологический поступить. Уже пытался, но одного балла не добрал. Был бы тупицей — не так обидно, но серятина проходит, а я за бортом! И все потому, что приемная комиссия на корню куплена, нужных детишек на факультет пристраивает. Но я упорный. Армия мне не грозит — легкие слабые, так что торопиться некуда. Поступлю! Заставлю принять!

Кочергин слушал, не перебивал. Опыт.

— Прежде чем в отдел кадров комбината прийти, — продолжал парень, — я все выяснил. Воруют там все кому не лень, начиная с директора, но только свои и днем. Главная задача ночного сторожа — ворота на запоре держать. Остальное — мелочи: обойти три раза территорию, проверить замки — и обратно в сторожку. А если что случится — прикроют, потому что копни поглубже, такое дерьмо полезет… В общем, все условия: времени для занятий навалом, тишина… И зарплату не задерживают.

— Так вы делали обходы?

— Мог бы и шлангануть, но все равно голову надо было проветрить.

— И ничего не видели?

— Не видел. Сырость. Дождь. Туман под утро лег.

Следователь задал еще несколько вопросов, на которые получил исчерпывающе полные ответы, которые, однако, ничем ему не помогли. Можно прощаться.

— Вы, наверное, удивлены моей откровенностью, — предположил Климович, выходя с Кочергиным на лестничную площадку. — Ну, когда я так прямо о хапугах комбинатовских. Это потому, что я умный. Под протокол я ничего не скажу. Мне скандалы ни к чему, нервы дороже.

Кочергин взялся за перила, холодно взглянул на юношу с длинными девичьими ресницами:

— Если понадобитесь, вас вызовут.

И заковылял вниз по лестнице.

6

В этом доме он родился. В коммунальной квартире, где стены дрожали от бесконечных склок и свар. В комнате их жило четверо: он, мать, отец и бабушка, мать отца. Жили трудно, но особо не бедствовали. Когда в 42-м отец погиб на фронте, главой семьи стала бабушка. Мать, кашляющая, с лихорадочным румянцем, во всем подчинялась свекрови. Все вокруг были уверены, что долго матери не протянуть, но она пережила бабушку, размашистую, спорую на работу, легко вздымающую голос до крика.

Бабушка умерла в первую послевоенную зиму. До самого последнего часа бодрилась, а потом подозвала внука, положила руку на его плечо, притянула, поцеловала сухими губами: «Ты теперь главный,