Он и сейчас не понимал, как вытянул этот воз: завод, институт, больная мать… Сюда, в этот дом, привел он Таню. Познакомил с матерью, которая уже не вставала с постели. Сказал: «Мы решили пожениться, мама». Мать отвернулась к стенке, пряча слезы.

Через два года родился сын. Назвали его Володей, в честь деда Михаила Митрофановича. Мать счастливыми глазами смотрела на внука. А полгода спустя она уснула и не проснулась. У мертвой, у нее было удивительное, совсем незнакомое лицо: страдания оставили ее, и она лежала в гробу умиротворенная, красивая.

В 63-м Кочергины получили двухкомнатную квартиру в новенькой «хрущевке». Тогда их клепали по всему Союзу. Из коммуналки Михаил Митрофанович уезжал без сожаления: друзья еще раньше разъехались по окраинам, где, как на дрожжах, поднимались новостройки. Работы было по горло, и мало-помалу он стал забывать и этот дом, и этот переулок.

Вновь очутился он здесь в начале восьмидесятых при расследовании простенького дела: в соседнем доме что-то не поделили отец и сын, оба законченные алкоголики. Отпрыск оказался проворнее, пырнул папашу столовым ножом…

Потом он от случая к случаю бывал здесь. Никогда не приезжал специально, но, оказавшись поблизости, вот как сегодня (сказать по совести, он потому и поехал к сторожам сам, а не послал Никитина), Кочергин не упускал возможности заглянуть в переулок, постоять перед все более ветшающим домом. Прошлое придвигалось. Он вспоминал родителей, бабушку, вспоминал свою юность. Вспоминал танцы во дворе под патефон и запах листвы по весне. Это была его жизнь, переписать которую заново он не мог да и не хотел.

Под ногой скрипнуло разбитое стекло. Затянутый в корсет строительных лесов, дом был окружен забором из горбыля. Табличка на заборе извещала, когда будет завершен капитальный ремонт. Тут же висел плакат, наглядно демонстрирующий, как будет выглядеть здание в недалеком будущем.

Кочергин внимательно изучил рисунок. Башенки-то зачем? Хотя, конечно, красиво. Даже очень. Но это уже не его дом.

Он пошел прочь. В Управление. На работу, хотя мог бы поехать домой. Но у него было дело. Он не хотел его откладывать.

Кочергин шел, а прошлое, как и положено, оставалось позади.

Этим вечером с автобусами творилось черт знает что. Может, то были отголоски — по «принципу домино» — вынужденной паузы, взятой общественным транспортом из-за состоявшегося днем митинга. Но Кочергин дождался. Не было у него другого выхода — на своих двоих не доковылял бы.

Он сошел на конечной остановке и перевел дух: «Дома».

Ключ никак не влезал в замочную скважину. Дверь открылась без его помощи.

— Услышала, как ты гремишь. — Жена вытирала руки о фартук. — Иди ужинать.

Михаил Митрофанович опустился на табурет под вешалкой. Сбросил ботинки. Откинулся, утонув спиной в мешанине пальто и плащей. Он шевелил пальцами ног, ни о чем не думал, отдыхал.

— Ты идешь?

Поставив перед мужем тарелку и чашку с чаем, Татьяна Васильевна вернулась к плите.

— Больше не хочу, — сказал Кочергин, проглотив две ложки манной каши. — Не сердись. — Он заискивающе улыбнулся.

— Если бы я колбаски копченой нарезала, ел бы и нахваливал. Но ведь нельзя тебе!

— Я и не прошу. Находился просто. Ничего не хочу.

Руки жены легли ему на плечи.

— Миша, ну зачем ты все сам и сам? Нужен человек — вызови в Управление. До пенсии считанные дни, а ты носишься по городу, будто молодой.

Объясняться с женой Кочергину не хотелось.

— Володя дома? — спросил он.

— У себя.

Перед комнатой сына Кочергин остановился, испытывая доселе неведомую потребность постучать и осведомиться, можно ли войти. Одернул себя и вошел без стука.

Володя лежал на кушетке с книгой в руках.

— Привет.

— Привет.

Кочергин прошел к письменному столу, сел в кресло, наткнулся на его вопрошающий взгляд. Он почувствовал себя неловко, как человек, который сознает, что неинтересен собеседнику, но по тем или иным причинам не может оставить его одного.

— Что читаешь?

— Хемингуэй. «Фиеста».

— A-а… Коррида. Солнце. Любовь. И герой импотент. Лишний человек. Слабый.

Глаза сына сузились. Он будто решал: стоит ли отвечать? Но сказал:

— Он не слабый, папа, Джейк Барнс — мертвый. Ему так кажется. Что его убили на войне. Но он ест, пьет, ходит, говорит, в общем, живет, а значит, он — сильный. Не знаю, как бы я повел себя, окажись на его месте — на собственных поминках.

Лицо у Володи было недовольное. Открытость в общении с родителями не была ему свойственна. Последние лет пять.

Кочергин коснулся кончика носа, потрепал его и произнес неуверенно, сглаживая неловкость:

— Вообще-то, я давно читал, подзабыл. Знаешь, на нас в свое время прямо волны накатывали: Кронин с его «Цитаделью»; потом Ремарк и «Три товарища»; потом Хемингуэй… Наверное, мы слишком торопились читать, слишком жадно читали. Сейчас вот говорят, слышал наверное, что читать прежде было интереснее, чем жить. Чушь, конечно, но что-то в этом есть.

Володя молчал. Кочергин посидел с минуту, потом тяжело поднялся.

— Не буду мешать. Да и спать хочется…

Укладываясь рядом с ним, Татьяна Васильевна спросила:

— Что Володя?

— Так, поболтали о литературе.

— Ты серьезно?

— А что в этом особенного?

Кочергин долго не мог заснуть, лежал неподвижно, опасаясь потревожить жену, вспоминал разговор с Путилиным и думал, что становится законченным вруном.

7

Никитины курили, сосредоточенно пуская кольца дыма — у кого красивее. Курить в постели было их привилегией: мама пыталась бороться — не получилось.

Сна не было ни в одном глазу.

Ближе к вечеру к ним завалились Генка и Павел. Инициатором «мальчишника» был Генка, единственный в компании «женатик». Его «половина» уехала к приболевшей матери в Новгород, а потому уже третий день Генка полной грудью вдыхал сладкий воздух свободы. В этот вечер, вооружившись бутылкой ныне супердефицитного «Агдама» — нашел же где-то! — он заскочил к Павлу и потащил его к близнецам.

Они расположились на кухне. Тянули вино, само по себе напоминавшее о прошлом, и трепались «за жизнь». Группируясь по трое, посмеялись над Генкой с его негаданно обретенной свободой, осудили Павла за затворничество. Потом вспомнили школу, которую прошли плечо к плечу от первого класса до выпускного; вспомнили учителей. Ну и армию, конечно, тоже вспомнили. Пусть после дембеля и прошло немало лет, никто не забыт и ничто не забыто.

— Кого-кого, а Шапиро я на всю жизнь запомню, — сказал Павел. — Ох, и поизмывался он надо мной!

— Еврей, — все объясняющим тоном сказал Генка.

— Не пори чушь! — оборвал его Игорь. — Нам с Максом в «опекуны» чистокровный русак достался — Иванов и по имени Иван.