Он переживал, это верно, но он никогда раньше не вспоминал ее слов про музыканта. Сейчас, лежа на койке, слушая гудки паровозов и литавренный звон буферов вагонов, он перебрал свои пальцы, может быть, пальцы выдающегося музыканта. Неужели, верно, он мог стать им? Ты искренне ли верила в это, Ася?

Его бывшая жена как бы встала перед ним — вся какая-то северная: светловолосая, спокойная всегда, бесшумная, с тонкими чертами лица, красивым носом, высоким лбом. Она была швея в мастерской, хорошая швея. Одного взгляда на нее на танцах в парке летним вечером двадцать седьмого года хватило, чтобы влюбиться на всю жизнь. Они поженились вскоре, всего два раза посидев в кино, выпив несколько бутылок ситро в столовой, прокатившись на лодке один раз по озеру и погуляв на свадьбе ее лучшей подруги. И никогда она не заводила разговора о своих родителях. Он знал только, что они занимаются землей в далекой деревне. Но, когда расписывались, выяснилось, что отец у нее священник и до сих пор служит в сельской церкви. Коротков даже отказался отмечать шумно их торжество. И она согласилась молча. Вскоре после записи в загсе они поехали к родителям, он познакомился с ее отцом, похожим на цыгана своей огромной черной бородой, и с ее матерью, как и Ася, светловолосой, но непомерно толстой.

В милиции вскоре обо всем узнали. В глаза ему ничего не говорили. Но шепоток слышался за спиной. Он ловил на себе хмурые взгляды своих начальников. А однажды с ним после работы увязался Мохначев, сельский милиционер, кривоногий веселый дядька, бывший красногвардеец и даже комиссар какого-то продотряда под Архангельском. На этой дороге он вдруг высказал все, что говорили о Короткове среди милиционеров. А вывод был — увольняться или разводиться, потому что Коротков вроде как тень на славном отряде сельской милиции. Нет, прямо этого он не сказал ему, покручивая папиросу между пальцами, пряча глаза под козырьком кожаной фуражки. Но мысль его была ясна, как небо в тот день. Осталось только непонятным — от себя лично вел разговор Мохначев или же ему поручили милиционеры? Коротков не спросил тогда, расстроенный и оглушенный. Он любил Асю, но он любил и работу, он не мыслил о другой профессии, и слова Аси о музыканте в голову никогда не приходили, как сейчас. И однажды, когда Ася на работе крутила ручку швейной машины, он торопливо собрал вещи в свой деревянный чемодан, который сейчас лежал под койкой в его комнате, и ушел на другую квартиру, в другой посад городка. Она ни разу не пришла к нему, просто все поняла сразу, а может быть, ей обо всем сообщили, может быть, указали. Только когда встречались на улице — она вставала и смотрела на него — молча, не мигая, готовая или упасть или вот-вот разрыдаться на всю улицу. Он проходил мимо, лишь кивнув головой, как случайной знакомой. Один раз она выкрикнула ему вслед:

— Как же так, Петя, ведь мы будем не одни?

Он понял, что значили эти слова. Она говорила о Никите, который родился вскоре после того, как Короткова перевели в Солигалич, и которого он никогда в жизни не видел...

«Ты не похож на милиционера...» Тогда эти слова огорчили, теперь они стали утешением, успокаивали. Ну да, конечно, ты не похож. Ты потому что ничего не можешь, ты неспособен, ты потерял веру в себя и в чутье сыщика. Тебе надо искать другую работу. Да-да, тебе надо идти в музыканты, потому что ты, Коротков, не годен стал для работы в уголовном розыске этого большого города. Одно дело — найти виновного в драке или пробежать за служебной собакой десять верст. Другое дело — этот город, водоворот, в котором он как щепка. Но он ищет, разве он не ищет? Он и его помощники — оперуполномоченные Семиков и Кондратенко Александр Лаврович. Они обошли все дома по берегу Волги. Никто ничего не знал. И теперь ему надо признаться, что он бессилен, что не способен раскрывать такие обдуманные, ловкие преступления.

Коротков лежал, сосал папиросу, прислушивался к голосам на кухне. И вдруг решил: а подать заявление и уехать в Чухлому. Он придет в тот дом возле оврага, всегда полного влаги и бурьяна, он поднимет на руки своего сына Никиту, похожего на него.

Об этом ему написала Ася, когда родился Никита.

Отец у нее тогда же, после рождения Никиты, оставил службу в церкви, стал простым крестьянином. Ради дочери, ради того, чтобы дочь сохранила семью. Но Ася не сказала Короткову. Он узнал об этом позже, когда работал в Тейкове. Он приехал к ней, поздним вечером постучал в квартиру. Она не пустила его.

— Уходи, Петр, — сказала сразу же. — Тебе нужна карьера, а не мы с Никитой.

Он не признался ей, в чем тут дело. Он попытался только пройти в комнату, где спал Никита. Она встала на дороге.

— Уходи, Петр, — попросила снова, гневно уже. И он ушел. С тех пор прошло десять лет. Он пишет ей письма, высылает деньги, она отвечает иногда — сухо и скупо. Он думал, что она выйдет снова замуж. Но она жила одна. Он тоже никого не искал. Десять лет прошли, как вот этот поезд, от которого сейчас тонко звенели стекла в окне, от которого лишь эхо стука колес и тоска последнего гудка...

Он так и уснул в одежде, а проснулся по привычке рано утром. И все, что думал накануне, показалось ему сном, тяжелым и хмельным. Он встал, выпил стакан холодного чая и заторопился в горотдел — снова искать тех, кто совершил это дерзкое ограбление. Поиски в конце концов остановились на двух недавно высланных сюда из Москвы. Первый, по фамилии Емелин, по кличке Емеля, таскал мешки с мукой и зерном на пристани, нанимаясь поденно. Коротков встретил его в толпе грузчиков в один из весенних погожих дней. Лицо Емели, круглое, под маленькой кепочкой, было бело от муки.

— Помилуй бог! — сказал он, присаживаясь рядом с Коротковым на скамье возле проходной у пристанского склада.

Пусть гражданин начальник сходит в «дом грузчиков», что возле «вшивой горки», и самолично проверит, где был в тот дождливый вечер Емеля. Емеля сидел в тоскливом одиночестве, смотрел, как бегут лужи в его полуподвальную комнатку.

Так