В Чухломе он проработал тогда четыре года с небольшим. В такой же вот жаркий летний день начальник, по какому-то случаю, посадил своих сотрудников в лодку, велел Короткову играть на гармошке во всю мочь и ширь Чухломского озера. Кончилось тем, что гармошка разорвалась пополам, в лодке пробили дно и все едва не перетонули — спасибо, спасли рыбаки. Вскоре после этого начальника сняли, а Короткова перевели в Солигалич вместе с другими сотрудниками, — наверное, чтобы не потешались жители. Больше такого с ним не было нигде, урок запомнился на всю жизнь, хотя никакой вины за собой он не чувствовал. Потом он работал в Тейкове, в Нерехте, в Переславле-Залесском. Он был уже ветеран по сравнению со своими новыми сотрудниками. Семиков, например, имел стаж пять лет. Он пришел и школу милиции из детского дома: ни отца, ни матери не знал, не знал даже, откуда он родом. В документе-метрике у него значилось, что он из Тамбовской губернии, но это он сам так указал, когда выправлял документ, потому что из Тамбовской губернии был приятель по детскому дому. Кондратенко — тот воевал солдатом в мировой войне в Пруссии, потом в Галиции. В двадцатые годы жил в деревне, а потом переехал в город, через знакомого милиционера устроился в милицию, в уголовный розыск.

Рассказывая о себе, Кондратенко добавил в конце, то ли с огорчением, то ли шутливо:

— Надо было бы мне раньше в уголовном розыске остаться. Когда-то, мальчишкой еще, я несколько месяцев работал в Петербургском сыскном отделении, на журнале, — «на дугах». Вот не хватило терпения каждый день сотни раз листать эти страницы, искать по фамилиям жуликов, бандитов, насильников. Надоело быстро. А потерпел бы — сейчас бы знатный был сыщик...

— Он и сейчас славится, — вступился тут Семиков. — Сколько дел раскрыл, не счесть.

Кондратенко сразу как-то смутился, надел на голову кепку, мохнатую с длинным козырьком.

— Иду на участок. Потолкую о подозрительных в районе Мытного двора.

Поднялся и Семиков:

— Я — на вокзал. Может, там что-то услышу.

Коротков остался один, перелистал дело, которое ему передал Семиков. Он, как бы наяву, увидел этот магазин, вечер, услышал шум дождя. Да, конечно, они рыли лаз, прикрываясь дождем и шумом. Значит, мануфактура где-то далеко уже и надежно укрыта. Задача не из легких. И он ощутил в душе чувство раздражения, как всегда, когда не очень надеялся, что дело кончится успехом...

В небольших городах и преступлений было меньше и раскрывать преступления было проще: все на виду, как на ладони. Каждый посторонний человек — бельмо на глазу. Здесь, в старом волжском городе, да еще незнакомом, он почувствовал себя беспомощным. Он растерялся от этих узких улиц с булыжными мостовыми, с каменными тумбами по бокам панелей, с однообразными низкими домами, с одинаково скрипучими воротами, с далеким и вечным завыванием машиностроительного завода, с церквами, с собором у Волги, похожим с реки на крепость, пронзившим небо иглой шпиля, нависшим над крышами домишек; от белых песков пляжей, от черной воды второй речки в городе, впадающей в Волгу.

Он глох от шума толкучки — «вшивой горки», где тискался, присматриваясь к торговцам мануфактурой; задыхался в табачном дыму пивных, выискивая подозрительного человека, похожего, как ему казалось, на того, кто лез под магазин; с отчаянием выслушивал вопли не поделивших что-нибудь жильцов коммунальных квартир в домах близ этого злополучного магазина. Вместо того чтобы сказать: «Я видел такого-то в тот вечер» — они умоляли его забрать с собой явную спекулянтку, или пьяного скандалиста, или же мальчишку, которого следовало «попугать» милицией, чтобы он вел себя примерно. Он не продвинулся ни на шаг за несколько недель с того дня, как пришел в горотдел.

Однажды, под вечер, поступило сообщение об ограблении ларька на берегу Волги. Приехали на машине вместе с Демьяновым. Выяснили, что воры проникли в ларек путем взлома потолка. Правда, брать в ларьке было нечего — ржавые селедки, старое пиво, крупа, две бочки с подсолнечным маслом, денежная мелочь в ящике.

Но Дмитрий Михайлович был раздосадован необычно, он спросил Короткова:

— Как думаешь, может, опять «мануфактурщики»?

На это Коротков пожал плечами, и тогда Демьянов буркнул сердито:

— И сколько отделу, Петр Гаврилович, надо времени, чтобы кончить пожимать плечами?

Вопрос был справедлив, но и обиден. Он промолчал, с берега уехал расстроенный, обозленный. Вернувшись вечером домой, повалился сразу на койку, скрипучую, как несмазанная телега. Он жил возле вокзала в стареньком двухэтажном жактовском доме с окнами на рельсы, на бесконечные составы, на паутину шпал, на желтую копоть из трубы литейки механического заводика. Он лежал, закинув руки за голову, и впервые подумал о себе, о своей жизни. И все же — правильно ли сделал он в тот жаркий день, когда пришел в кабинет к начальнику чухломской милиции? Он мог быть примерным бухгалтером, или машинистом, или токарем, или музыкантом. Его бывшая жена Ася как-то сказала ему:

— Ты посмотри на себя. Ты — музыкант. Тебе бы учиться музыке — на пианино или на скрипке. Представь, ты выходишь на сцену перед огромным залом людей, где и я сижу. Ты высокий, волосы красивые, волнами, пальцы рук длинные тонкие, взгляд у тебя смелый и прекрасный. На тебе черный костюм артиста. Ты прикладываешь скрипку к подбородку, и я слушаю твою музыку и плачу, сама не знаю почему... Нет-нет, ты все перепутал в жизни. Ты просто мало думал, когда писал заявление в милицию. Искать преступников — не твоя профессия, для этого есть люди, умеющие подавлять свои чувства. А ты переживаешь за каждого карманника, которого ведешь...

Это была сущая правда. Забрав на базаре воришку, голодного и замурзанного, крепко держа его за шиворот и ведя в милицию, он переживал за него, сочувствовал ему. Ночами