Каминная полка уставлена дешевыми ангелочками – можно смотреть на их приторные лица, когда пьешь чай, и тем экономить сахар. Солнце с трудом пробивается через окна, закопченные сажей. Мэри приносит себе стакан, на дне которого плещется нечто коричневое, а мне бокал для шампанского, с точно таким же коричневым на дне. Отказываться невежливо, Агата, тебе надо ее к себе расположить, пусть и ценой собственного желудка. Ничего. У тебя довольно большой опыт проведения увеселительных мероприятий в ванной комнате.

Мэри всовывает мне в руку бокал, садится напротив, разглядывает меня так откровенно, что накатывает жгучая неловкость, словно я не человек, а экспонат в Британском музее.

– Мне Мейбл все уши прожужжала про вас.

– Вот как.

Коричневое пахнет картошкой и спиртом. Боже. Ну, я же не умру от одного глотка?.. Доггер как-то спросил, не раздражает ли меня запах сигарет, так вот по сравнению с этим «Плейерс» – благовония.

– Миссис Тернер упомянула, что вы ошеломлены происходящим.

– Старая вруха!

– Простите?

– Да что она знать-то может, Тернер эта ваша! Я ж прямо все-все видела! – Мэри явно не знает значения слова «ошеломлена», но я не спешу ее просвещать. – Мою я окно, значит… – Моет окна? А эти тогда почему все в саже? Не могу вспомнить, чистое ли окно в прихожей, взгляд зацепился только за грязный тюль. – А тут этот выходит – руки в брюки и морда недовольная.

– Этот?

– Прикормыш ваш, высокий такой.

При… кто? Прикормыш? Что ж, самое время осознать, как слабо я разбираюсь в английском языке. Меняю «прикормыша» на «ошеломлены», и мы с Мэри в расчете.

– А во сколько это случилось?

– Часа в три… Чего, не по чину стаканчик?

Надеялась, не заметит, что не отпиваю. Улыбаюсь, задерживаю дыхание и пытаюсь так наклонить стакан, чтобы в рот попала лишь капля. Капля выжигает язык, глаза расширяются, вся моя выдержка уходит на то, чтобы не сморщиться и подавить рвотный рефлекс. Что ж, оно того стоило – Мэри удовлетворенно кивает и разом опрокидывает свою порцию, что выдает в ней человека много нервничающего, но умеющего себя успокоить.

– Я ж сама раньше гадала. Так, знаете, туды-сюды карты брошу, и народ-то ходил, а потом эта шл… ой! – Она притворно смеется и прикрывает рот рукой, заодно поправляя вставную челюсть – та громко щелкает. Или что это щелкает? Сустав? – Пока эта Психичке напротив не въехала. Ох, были деньки… И прям напротив меня, главное, въехала. А, как вам?

– Ужасно. – Очевидно, Мэри не особо грустит из-за внезапной смерти мадам Психе. Что ж, мне же лучше, не надо притворно сочувствовать.

– Вот и я так думаю. А давайте вам раскладик я организую, а?

– Раскладик?

– Ну, погадаю вам, на жизнь, а? А вы потом своим расскажете, а?

Своим – это, интересно, кому? У меня нет никого, к кому можно было бы применить это местоимение. Не знаю, что делать. Если откажусь, Мэри может обидеться и больше ничего не рассказать, а если соглашусь – посиделки растянутся до бесконечности, а в бокал могут долить еще жидкости для чистки труб. Не хватает только, чтобы леди Харвуд нашли пьяной на дороге. Бывали в нашей семье, конечно, скандалы, но… Может, предложить ей денег за информацию? Но нельзя же так в лоб, это неприлично. Я уклончиво киваю – такой кивок можно понять по-разному – и как нервный тик, и как согласие.

Мэри вскакивает со своего места и вцепляется мне в руку пальцами-когтями.

– Вот и славно!

Она, воодушевленная, убегает куда-то в сторону кухни. Жду секунду и выливаю коричневое в горшок с папоротником – стоит рядом с креслом на пыльной жардиньерке, удивительно викторианский штрих к портрету одинокой женщины. Пребывание здесь меня раздражает, беседа меня раздражает – я так и не узнала ничего нового, кроме того, что Доггер вышел в три часа и что Мэри гадалка… У гадалок в Харвуде гнездо? Или они размножаются почкованием? Рука, в которую вцепилась Мэри, неприятно зудит от внутреннего напряжения.

У меня снова что-то с головой, будто наполнена ватой или туманом, снова начинает подташнивать. Возможно, Ванесса права, и время для визитов выбрано неподходящее, но у меня нет возможности отдохнуть. На самом деле, я никогда и не отдыхала, вот уже четвертый год еду в несчастный Брайтон. Теперь ехать туда не с кем, а одной слишком вызывающе. Даже то, что сижу здесь, – слишком вызывающе. Вряд ли у Мэри хорошая репутация в деревне. Одно дело, наведаться к миссис Тернер, другое дело…

Мэри возвращается, торжественно неся на подносе засаленный футляр для карт. Футляр черный с нарисованной от руки кривоватой пентаграммой. Происходящее, как и Мэри, совершенно не внушает мне доверия.

– А как же вы оказались в доме?

– Я ж, когда окна помыла, села, значица, чая выпить, а по радио крутили повтор этих новых, как их – «Арчеры». Мне нравится. Сижу, значица, чай-то пью… Ну три с чем-то было… Вы пейте, а то че ж… А, вы все?! Ну вот и угостила лорда! Они ж все крутят-крутят одно и то же, и где продолжение-то? Идиоты с «Радио 4», надоели. И «Арчеры» их мне надоели, когда продолжение-то? Я выключила, значица… ну, пошла, значица, к окну… ну, проверить, как помыла. – Похоже, Мэри – тот счастливый случай, когда вообще от окна не отходят, так озабочены соседской жизнью. – И там как раз Эмма в Психичкин дом входила. Она сперва на ступеньках все толклась-толклась, мне аж надоело у окна стоять. Было-то уже три там с чем-то, 3.40, может 3.50… Меня, кстати, и полиция тоже спрашивала, вы прям как полиция… Вы чего, полиция?[25][26]

Она нехорошо прищуривается и снова поправляет волосы, но на этот раз без кокетства. Это шутка? Я на всякий случай чуть улыбаюсь. Прищур становится сильнее, а движения, которыми Мэри мешает карты, резче. Она что, серьезно задает мне этот вопрос?

– Нет, конечно. Я не могу быть из полиции, я же женщина.

– А я-то почем знаю! Кто вы там! У вас, лордов, ни черта ж неясно!

Боже мой, стаканчик явно не первый. Теперь понимаю Доггера и мои вопросы про гомосексуализм… Раньше вспоминала постоянно отца, теперь Доггера, похоже, Милли и миссис Тернер заразили меня трагизмом. Надо от этого избавляться.

– У меня, как и у вас, есть грудь. И несмотря на скромные размеры, она все же очевидна.

Мэри хохочет и бросает карты на стол.

– Ловко! Ловко!