– Дни для волков, – заявляла Мони, если я приходила на кухню хмурая и уставшая.

На столе стояла миска с начинкой для манду – пестрой смесью из рубленой свинины, лука, капусты, цукини и грибов. Мой нос наполнялся запахами бульона и чеснока; я следила за тем, как пальцы Мони бережно защипывают тесто, мягким белым коконом обволакивающее каждую порцию начинки. Аккуратно, по одному, она опускала пельмени в кипящую воду, а затем вытаскивала на тарелку передо мной и добавляла капельку соевого соуса и уксуса.

Я вонзала зубы в дымящееся кушанье, а Мони придвигалась ближе и с упоением наблюдала, как я ем. Меня это ничуть не смущало. Ее круглое, всепрощающее лицо светилось теплотой.

– Вот так. Пора отпустить волков. Освободить место для ягнят.

* * *

Мони приехала в Штаты, когда ей было двадцать четыре.

Ён-Ми Пэк, одна из немногих женщин, вошла в число избранных студентов, которым разрешили приехать для обучения. Шел 1957 год, и она ждала сына. Ён-Ми скрывала беременность и никогда не рассказывала об отце ребенка. Даже моему папе. Она назвала его Патриком в честь пастора, который помогал ей учить английский язык в методистской церкви, в квартале от ее пансиона.

Мони не любила говорить со мной о тех временах. Возможно, боялась, что я начну ее жалеть. Или ей попросту было слишком тяжело повторять все это вслух, проживать заново. Как-то раз папа обмолвился, что она скучает по своей семье: после войны Мони больше их не видела. Похожих историй было очень много… Я не лезла с расспросами.

Зато она с удовольствием рассказывала о моем папе.

О том, каким он был прелестным ребенком и как остальные корейские матери в церкви с завистью смотрели на его глаза-пуговки и пухлый ротик. Подобно всем американским мальчикам, он обожал хот-доги, но больше всего любил ее ке-ччигэ, острое крабовое рагу.

Правда, и дразнили его больше всех.

Такие насмешки вонзаются в грудь шипами и колют, проникая все глубже и глубже.

– Твой папа отличаться от остальных, – говорила Мони, подрезая ростки фасоли над металлической миской. – О, теперь он красавец. Все так говорить. Но твоему папе пришлось… быть смелым.

В ее глазах мелькала тревога, как будто она никогда не переставала беспокоиться о своем драгоценном сыне. Он всегда был единственным. Единственным, кто ел кимчи. Единственным, кто знал другой язык. Единственным не белым. Я спрашивала себя, сколько в нем сохранилось от того ребенка, вынужденно взявшего на себя роль первопроходца.

– Ему требоваться быть идеальным. Идеальным во всем. Лучшие оценки, лучший ученик. Даже сейчас. Понимаешь, Айла?

Я догадывалась, что Мони винит во всем себя. В том, что у ее ребенка не было отца. Возможно, именно из-за нее он вырос таким требовательным к себе. Она несла чувство материнской вины как знамя, изорванное и бесполезное, поскольку оно не могло исправить совершенные ею ошибки.

Я всегда видела в ней снисходительную и мягкую хальмони. Невозможно было представить ее другой. Любезная, приятная женщина, которая надевала розовый фартук с цветочным узором и готовила еду для своей семьи. Которая всегда отдавала другим самый лакомый кусочек, оставляя себе жалкие крохи.

Самопожертвование.

Она не знала иной жизни. Иного способа чувствовать себя цельной. Как будто сама ее кожа предназначалась для того, чтобы защищать нас. Она растягивалась, становясь все тоньше и прозрачней, грозя в любой момент лопнуть: сперва крошечная дырочка, небольшая прореха, и в конце концов – неизбежный разрыв.

* * *

В первое лето после переезда Ады и Сойера у нас на кухне стало еще жарче из-за сломанного кондиционера. Жара только нагнетала и без того растущее напряжение в доме.

В один из дней папа принес мороженое. Мы сидели за кухонным столом в почти полной тишине, изредка нарушаемой постукиванием ложек.

Мама ела медленно, методично, словно через силу заталкивая в себя каждый кусочек. Она сидела прямо напротив Марлоу. Я так и не поняла, что сделала – или не сделала – Марлоу. Что отразилось у нее на лице или беззвучно слетело с губ.

Как бы то ни было, маме это не понравилось.

Ее ложка с громким звоном упала в тарелку. Она отряхнула руки и отодвинула стул.

– Что-то не так? – спросил папа, не поднимая головы. Очевидно, ему не хотелось подливать масла в огонь.

Мама сузила глаза и раздраженно бросила:

– Не знаю, Патрик. Что может быть не так?

Ее пальцы с силой сжались на светло-зеленой пластиковой миске.

Мони втянула воздух сквозь зубы.

Несколько мгновений папа сидел как в воду опущенный и молчал, потом снова зачерпнул мороженое.

– Разумеется, все хорошо, – продолжила мама. – Просто замечательно.

Она резко, с досадой тряхнула головой и вышла из кухни.

Мони медленно выдохнула. Ее облегчение передалось мне.

* * *

Тем летом папа иногда брал меня в университет. Полки на стене в его кабинете были забиты книгами, и я любила водить пальцем по гладким блестящим корешкам. Время от времени заходили студенты – что-то обсудить или задать вопрос. По большей части я не обращала на них внимания.

Помню только одну женщину с вьющимися каштановыми волосами. Она показалась мне особенно красивой, живым воплощением Ариэль (в то время я была помешана на «Русалочке»). Я хотела спросить, знает ли она Ариэль, но сочла свой вопрос глупым и промолчала. Женщина так и не назвала мне своего имени, хотя вела себя так, будто мы знакомы, и даже вручила мне альбом для наклеек. Внутри лежала закладка с единорогом и розовой кисточкой.

Папа велел мне подождать снаружи и закрыл дверь.

Я села на один из жестких деревянных стульев в коридоре. Некоторые наклейки можно было потереть и понюхать. Я поднесла к носу ту, на которой была изображена танцующая виноградина.

Так повторялось еще несколько раз, с другими альбомами. Другими безделушками и прочей мишурой, чтобы меня отвлечь.

Странно, как запоминаются подобные мелочи. В то время как другие вещи невольно стираются из памяти.

Я помню выражение лица Мони, ее сосредоточенный взгляд, когда она готовила суп из бычьих хвостов и тщательно, каплю за каплей, собирала жир с кипящего бульона. Но я не могу вспомнить, как она выглядела во время нашей последней встречи. Улыбалась ли? Была ли в очках? Или сняла их и положила на стопку журналов у себя в спальне?

Некоторые воспоминания становятся частью тебя, и