лета проработал, тут и мобилизацию объявили. Вместе с барином поехали мы в город Ладогу, езда была веселая, с водкой. Проезжали через Псков, я набрал баранок, яблок и груш, а навстречу нам провозили первых раненых с позиций. Приехали в Граево, выгрузились из вагонов и пошли за границу. Не успели осмотреться на разоренные магазины, долго не разгуливались – вечером пришлось отступить. Переночевали в Граеве, под зарядным ящиком, все наготове. Из Граева нас кинули в Августов, а оттуда уехали в Сувалки и чуть не попали в плен неприятелю. Ночью офицер чужой части проезжал мимо нас, застал игравших в карты, но хорош был, ничего не сказал и карты бросил молча в огонь. В сентябре, помню, был бой у деревни Копцево, наши хорошо отличились – взяли в плен шестьдесят душ, а соседний полк финляндский – пушечный мотор у немца заарестовал. Две недели прожили на сухарях, оторвались от тылов и кухни. Все время возили снаряды на позицию, бывало, под взрывами ездил. Немцы отступили за Мазурские озера. Опять я за границу попал. От Гачек проезжали по битым германцам, на второй день пошли смотреть на поле брани. Там прискорбное положение. У одного немца на груди увидел я икону Божией Матери. Был он ранен в правое бедро навылет. Наверное, долго мучился и, собрав последние силы, положил на грудь образ святой и уснул. Письмо на иконе наше было, русское, видать, отобрал германец у соседа, когда тому уже не понадобилось…

В коридоре быстро нарастал непонятный шум, вдруг дверь распахнулась, все в кубрике увидели радостное лицо Шапиро.

– Сидите? Ничего не знаете? – крикнул кинооператор. – У Доротеи девочка родилась!

Не затворив двери, он понес свою весть дальше. Промов, Яшка, все остальные и даже степенный Шатайлов повскакали с мест и радостно закричали.

9

Судовой доктор Никитин удачно принял роды.

На корабле всеобщий праздник и ликование:

– С приплодом вас!

– Всех нас с прибавлением!

– Вышли из Мурманска – сто четыре было, а на Врангель придем – плюс одна единица добавилась!

– Погоди, цыплят по осени считают, может, еще кого в пути угораздит.

Младенца искупали в раковине, закутали в пеленки, уложили спать в корзину из-под огурцов. В каюту к счастливым родителям бесконечной очередью шли гости. Одними из первых заглянули Воронин и Шмидт. Глядя на спящую малышку, Отто Юльевич тихо поинтересовался:

– Уже придумали, как назвать?

Василевские поглядели друг на друга, что-то про себя решили, обернулись к Шмидту.

– Мы думали, вы, Отто Юльевич, да и вся команда поможет нам с именем, – сказала Доретея Исааковна.

– Искра, Октябрина или Верочка, Анечка – что вам ближе? – деликатно поинтересовался Шмидт.

– Хотелось бы что-то символическое, – сказал молодой отец, – все-таки посреди моря рожденная, не каждому так выпадает.

– В Карском море идем, значит, и зваться должна Кариною, – шутя предложил завхоз Могилевич, снующий среди таких же, как он, приходящих-уходящих.

Имя тут же прижилось, и новых вариантов не рассматривали.

Следующее утро выдалось знаковым – прошли мимо, оставили по правую руку мыс Челюскин. В море Лаптевых открылась чистая вода, и «Челюскин» свободно лег в нее, как младенец в мягкую колыбель. Льдины плавали здесь нежными простынями, лаская взгляд, радуя своим малым числом. Страх и тревога исчезли на время, остались позади, в Карском море.

Рядом шел «Красин», хоть и потрепанный в боях со льдами, но все еще мощный и надежный проводник. За ним следом тянулся караван лесовозов – цепочка груженых верблюдов, идущая через ледовую пустыню, стайка детей с защитницей-маткой во главе.

В этот день Шмидт собрал кают-компанию, сошлась вся верхушка: заместитель начальника экспедиции по науке, помощник начальника экспедиции, старший радист, старпом капитана, 2-й и 3-й помощники, дублер старпома, старший механик, практик-механик, завхоз и прочие, должностями помельче.

Пока люди рассаживались, Отто Юльевич, как всегда непринужденно, болтал о чем-то с Ворониным, легко похохатывал, успевал тепло и доверчиво оглядывать вновь вошедших. Воронин коротко отвечал Шмидту, сдержанно кивал, храня привычную хмурость. Все разместились по местам, тихие переговоры смолкли. Шмидт поприветствовал собрание, выждал паузу. Легкий и чуть насмешливый взор его сменила серьезность, пары секунд хватило ему, чтобы полностью перевоплотиться:

– Две недели назад я получил телеграмму, где нашему экипажу и всей экспедиции рекомендовалось пересесть на ледокол «Красин». Нам предлагают вернуть «Челюскин» в Мурманск на ремонт. Я не сказал вам об этой вести и правительству до сих пор не ответил.

Шмидт водил глазами по кают-компании, искал хоть малейшей зацепки – обиды, недовольства, недоверия в глазах людей, которых он вел. В ответ – каменные лица. Решительные, готовые на дальнейшие трудности, испытания, на все, куда позовет их Шмидт.

– Я не имел права утаивать этого от вас, но у меня есть одно смягчающее обстоятельство – вера в нашу победу. «Красин» сильно избит, он уходит в устье Лены на ремонт. Его задача – привести балтийские лесовозы, и он их доставил. Повреждения «Красина» не позволяют сопровождать нас. Дальше путь лежит без ледокола. Мы можем прямо сегодня пересесть на «Красин», уйти на нем в безопасный порт и отправить «Челюскин» в обратный путь. Нас никто не осудит.

Шмидт выдерживал паузу, все еще выискивая сомнение на лицах подчиненной ему команды, людей, поверивших в него и в его счастливую звезду.

– Ну что, идем дальше самостоятельно?

В ту же секунду, даже не через полмгновения, хор голосов:

– Да!

Во взгляде Шмидта снова сердечная доброта и тепло, он знал – так будет, он не сомневался в верности этих людей. Борода его радостно дрожала:

– В одиночестве нам идти – до Берингова пролива, а там нас встретит ледокол «Литке» и будет сопровождать до самого Петропавловска.

Лишь у сидевшего сбоку от Шмидта Воронина лицо оставалось суровым и бесстрастным, не дернулась ни одна складка у губ, ни один мускул на лице. Шмидту не надо было смотреть в сторону капитана, он и так с первых дней похода помнил о его мнении.

Кают-компания разошлась, капитан и начальник экспедиции остались одни.

– Ну, что скажете, Владимир Иванович? – во всегдашней своей манере спросил Шмидт. – Снова будете меня ругать «очертевшей головой»?

– Ты безумец, – фатально сказал Воронин, впервые нарушив их негласную договоренность – только Шмидт устанавливает правило перехода на «ты».

– А как же мнение большинства? Команда наша тоже поголовно сошла с ума?

Воронин молчал. Смотрел в улыбающиеся глаза Шмидта. Тот, не теряя бодрости и теплоты, весело объяснял:

– Пусть я безумец, но разве не безумцы вращают эту планету? Разве сам Челюскин и тысячи безвестных первопроходцев не были безумны? Да если бы