Воронин решился на ответ:

– У нас всю жизнь так: на подвиге, на воодушевлении да с криком «ура!» …Такой, видать, мы народ, такая порода. Холодной взвешенности нам не хватает. Может, хоть эти льды у нас его выработают, родят расчетливый ум.

* * *

Промов сидел на верхней палубе, наслаждался относительно теплыми для этих широт последними летними днями. Плыло над горизонтом пока еще незакатное, не знавшее устали вечное солнце.

Неподалеку трещал аппарат Шапиро, размеренно вращалась рукоятка. Борис свесился над перилами, выглянул за борт, пытаясь разглядеть, чего такого нового нашел кинооператор, во что он целится, ведь общих планов парохода и прочей мишуры за полтора месяца похода у Шапиро было в достатке. На близкой, проплывавшей мимо льдине виднелся пятнистый котик, глядел черными маслинами глаз в стальную громадину. Он сидел долго и неподвижно, в его глянцевых зрачках ничего не отражалось, ни страха перед человеком и его детищем, ни дружеского привыкания к людям, с каждым годом все чаще являвшихся сюда, в эти вечные ледовые покои. Зверь был похож на отлитый из неизвестного материала памятник, если бы не его живые, подрагивающие усы. Плавно скользнув ластами, он соскочил с ледяного постамента, скрылся в волне. Шапиро целился именно в него.

Борис отвернулся, стал спиной к воде, уперся взглядом в медленно шагавшего Воронина. В походке капитана не было праздного безделья, не от этого Воронин медленно переставлял ноги. Была там тяжесть неведомой задачи, бременем лежавшая на совести и будущей судьбе капитана.

Промову впервые стало всерьез жаль его. Не зная истинных причин, не зная до конца всю историю между Шмидтом и Ворониным, он строил свои домыслы: «Интриги, интриги. Почему человек постоянно должен меряться силами с себе подобным? То во время мировой войны меряются пушками, то теперь, когда тишина, – меряются аэростатами, чей толще. Нобиле с Амундсеном, Шмидт с Ворониным. Все дерутся, будто ведут эволюционное выживание. Дай человеку все блага мира, даже такому непредвзятому, как Яшка, обеспечь его роскошью и всеми возможными изысками, он завесит небо против своей избы аэростатом с портретом любимой девушки, выйдет утром на крыльцо и вместо радости от увиденного скажет: «А у соседа дирижабля жирнее, нагулянней против моей». И снова станет завидовать, и снова начнет искать способ, как обскакать соседа».

По плечу Промова дружески хлопнули. Шапиро, со свернутым и зачехленным аппаратом, держа штатив на плече, спросил:

– У тебя последние «Известия» еще целы? Или отдал кому?

– Скажешь тоже – последние. Двухнедельной давности.

– Все равно ведь свежее нет.

– Теперь и не будет, – с грустью посмотрел Промов вслед уплывающему «Красину».

Ледокол все еще шел параллельным курсом, хоть и забирал все время вправо.

Шапиро проследил за взглядом приятеля, тоже на мгновение помрачнел, но тут же взялся за прежнее:

– Так цела газета?

– Зачем тебе?

– Вести с пробега хочу посмотреть.

– Бесполезно. С тех пор столько верст через пустыню отмахали, три раза лидер смениться мог… Слушай! – внезапно осенило Промова. – А пойдем Кренкеля найдем? Вдруг он чего слышал.

Шапиро обернул запястье к себе, бегло взглянул на циферблат, цыкнул сквозь зубы:

– До ужина сорок минут, айда покараулим возле радиорубки, он скоро выйдет.

Автопробег «Москва – Каракумы – Москва» стартовал за десять дней до выхода «Челюскина» из Ленинграда. Газетная шумиха начала греметь еще раньше. Громко заявлялась главная цель пробега – изучить выносливость автомобилей в тяжелых эксплуатационных условиях, испытать отечественные шины «Сверхбаллон» из натурального и синтетического каучука. В состав экспедиции входили конструкторы, испытатели, механики, инженеры, начальники заводских цехов и ученые – Аболин, Ветчинкин, Гаэль, Шендерович. Промов, пока была возможность, отслеживал статьи коллег по цеху, в беседах с приятелями авторитетно заявлял:

– Бронтман слишком размашисто пишет, неинтересно. То ли дело Мишка Лоскутов – не более семидесяти слов в день! Четко, емко, содержательно.

– Где ты тут Бронтмана увидел? – раскрывал газету Новик и приглашал заглянуть в нее Промова.

– Лазарь свои статьи псевдонимом подписывает – Лев Огнев, – не теряя позы, отвечал Борис.

– А мне больше всех материал Урекляна нравится, – печально говорил Шапиро.

Товарищи знали: он тоже был в числе претендентов на место кинооператора в пробеге. Шапиро долго переживал, что так и не увидит Каракумы, открыто насмехался над счастливчиком Карменом подобно тому, как Промов высмеивал собрата по перу Бронтмана, но потом, без всякой помощи со стороны, убедил себя, что поход через ледяную пустыню гораздо значимей и эпичнее, чем автопробег через пустыню песчаную. С первых секунд отплытия «Челюскина» началась работа по кинематографическому воссозданию героической победы человека над Севером, Шапиро нырнул в творческий процесс и в нем утонул.

Приятели стояли у двери с надписью «Вход строго запрещен!», по очереди бегали на палубу покурить, несли вахту, караулили дверь, боясь упустить главного радиста. Уже шагали по коридору участники экспедиции в сторону камбуза – парами, толпами и в одиночестве, уже долетало приглушенное звяканье посуды, а обоняние вырисовывало фантомные запахи, ибо в такую даль никакой аромат все равно не долетел бы. Дверь оставалась непроницаемой. Обшитая изнутри, как и вся радиорубка, подавляющими звук материалами, она была мертва к наигрыванию вальсов в желудках журналиста и оператора.

Тянулись по коридору последние пассажиры, опоздавшие либо с плохим аппетитом. За дверью с суровой табличкой наконец щелкнул замок, она распахнулась. Промов спросил первым:

– Эрнст Теодорович, не слышно ли чего про автопробег?

Дверь за радистом захлопнулась, и замок изнутри снова провернулся – на аппарате оставался дежурить его помощник. Сам Кренкель, вынырнувший из своего душного апартамента и немного обалдевший от работы, мигом не смог переключиться с трудового лада на повседневный. Немного недоуменно поглядел на Промова и его приятеля, что-то прокрутил в своей голове.

– Какова глубина продвижения? Кто сейчас лидирует? – попытался помочь ему Шапиро.

Радист еще немного посмотрел непонимающе, наконец ответил:

– Извините – не интересуюсь. Информацию слышал, но выпустил, ушла насквозь, не стал задерживать в дуршлаге, – постучал он пальцем себя по виску.

Видя расстройство приятелей, заметил:

– Могу в следующий раз записать фамилию лидера, если вам угодно.

– Будем весьма признательны, – отозвались журналист с оператором.

Кренкель откланялся, стремительно ушел по коридору. Приятели тоже двинулись к камбузу, но значительно медленней радиста. Их нагнал Шемятников, сначала раздвинул руками, потом втиснулся между, обнял обоих, поднял ноги уголком, повис на их шеях:

– Чего пригорюнились, дармоеды?

Промов и Шапиро заскрипели зубами от натуги, в коридоре, и без того тесном, стало еще тесней.

– Ты, борзописец, о чем страдаешь? – сжал Шемятников