– Следующему по возрасту Василию жениться надо, а он надумал уходить в монастырь. В девятьсот втором, на Крещение, ушел он от нас в Никандрову пустынь. Отец его с легким сердцем из дому отпустил, потому Василий ничего от нас не просил и ушел, в чем был. Два года новую лодку строили, в девятьсот пятом, на четвертый день Пасхи, спустили на воду. Выпоили мужикам восемь четвертей водки за труды. Старую лодку отец Степану передал. Ездили втроем, отец, Иван и я. Ездили благополучно первое лето и уплатили сто рублей долгу. Осенью, в шестом году, сдали Ивана на царскую службу, послев этого остались втроем с отцом и мачехой.

Пожилой печник приподнялся, наигранно потянул кости, зевнул, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Пойду, эт-надь, промнусь, – и вышел из кубрика. За ним последовали еще двое-трое.

Шатайлов говорил:

– Летом наняли мы работника Савву за сорок пять целковых, с которым я много горя потерпел, он очень водку любил, из-за этого не мог отжить у нас всего лета. Про него очень можно большую сказку составить. В этот девятьсот девятый год был я записан на военною службу. Гулялось мне очень хорошо против товарищей потому, что у меня были всегда деньги. Рыбалили весь октябрь, а первого ноября мне на службу. Согнали мы лодию в Боровицкую речку и поставили около деревни Лудвы на зиму. Как-то у нас дело пошло нехорошее, стали здориться, хотели было ловить мутнячком, но никак не могли собраться.

Из кубрика молча удалились еще несколько, тоже размяться и покурить. «Куда ж вы, черти? Сейчас самое интересное и начнется, раз «здориться» в семье Шатайловых начали», – думал про себя Промов.

– В ту осень, на праздник Досифея, пришли мы домой, стали спать ложиться, были в гостях у Форталновых, немного подвыпили. Тогда Иван спал в передней избе, а я в задней и был в большом углу, а отец с мачехой на кровати, за завесой. И вот не успел я лечь на постель, в то время мать моя неродная начала меня очень ругать. Был я очень выпивши, стало мне бедко, вышел вон и заплакал. Иван, брат, стоял за дверью в сенях и все слушал ейны ругания, и не смог удержаться – вскочил в избу, схватил мачеху за тельную рубашку, так и выбросил в сени, она выскочила на улицу молча и у соседа ночевала вместе с отцом. Утром родители, долго не думавши, справились, оделись и поехали в село к становому, заявлять о случившем. Настал праздник Досифея, у нас хата не топлёна, нет никого дома, брат Иван с женою пошли к тестю. И я тоже пошел, выпил полбутылки в шинке. Обычно на праздник было у мачехи растворено пшеничное тесто, но по случаю хлопот осталось без последствия.

Те, что остались в кубрике, явно скучали. Яшка не выдержал, вклинился в ровную речь Шатайлова:

– Ты б лучше про службу царскую рассказал, дядь Петь. На войне германской бывал?

– Будет тебе и про службу, – ровно ответил Шатайлов, на секунду задумался, явно припоминая случай:

– Шли мы во время эскадронного занятия полевым галопом, и скомандовали нам «К пешему строю, слезай!». Так один нечаянно наскочил на свою пику, и она прошла сквозь его и переломилась. Он, вгорячах, одну половину перетащил сквозь себя и даже бежал строиться во взвод… Пожил он только до шести часов вечера. Нам потом копию из приказа читали: «Хороним одного из своих товарищей, погибшего славной смертью при исполнении долга пред Царем и Родиной». Даже доску завели про тот случай геройский, на ней имя гвардейца напечатали и поставили ее у эскадронного образа для хранения, на вечное время. Командующий полком доску завести велел – флигель-адъютант Скоропадский.

– Если такие парняги геройские в ту пору служили, отчего вы германца в бараний рог не согнули? – без претензий, на одном удивлении поинтересовался Яшка.

Промов аккуратно посмотрел на него – в глазах Яшки сквозила тихая зависть к былым временам: были люди и эпохи, и там, в этом проклятом царизме, было место для боевого подвига, не то что в нашу мирную эру, когда подвиг может быть только на комсомольской стройке. Давно отгремели бои с басмачеством, успел забыться конфликт на КВЖД, страна и армия крепнут, а будет ли случай проявить себя этой набирающей силу армии?

– Про германца еще впереди речь будет, – неспешно заверил Шатайлов, а Борис с восторгом подумал: «Ишь какой интриган! До конца в напряжении держит, как опытный сценарист».

– Выехали мы из Красного Села, переночевали в Петербурге, сводили там нас в бани, а утром – на Москву. Двое суток добирались. Выгрузились на станции «Можайское», и все мы ходили по Бородинскому полю, смотрели на памятники и были на братской могиле у князя Багратиона и в Спасо-Бородинском монастыре. Там князь Шаликов купил нам по ложке. От монастыря пошли на то место, где сражалась конная гвардия, там и поставлен памятник столетию битвы. Двадцать пятого августа на Бородинском поле был крестный ход, по всем войскам проносили икону Казанской Божией Матери, позади крестного хода шел государь и государыня, наследник Алексей Николаевич и августейшие дочери ехали позади в карете.

«Величает кровавого царя со всей фамилией и не страшится этого», – успел бегло отметить Промов.

– Пришли на бивак, был нам обед – усиленная порция, отпустили всем по медали, по Бородинскому рублю, по бутылке пива, по фунту колбасы и гостинца. А на трехсотлетие Романовского дома – снова дали нам по медальке и по юбилейному рублю. Служба моя окончилась пятнадцатого марта четырнадцатого года, на средней неделе Великого поста. Распростился со своим начальством и друзьями, и сейчас же нас погнали на вокзал.

В коридоре послышалась болтовня, несдержанный смех, с шумом в кубрик ввалились пожилой печник и вышедшие с ним на променад плотники. Печник, глянув на Шатайлова, оборвал себя на полуслове:

– Эт-надь, ты до сих пор еще брешешь? Никак не кончил, эт-надь?

– Погоди, самое интересное начинается, уже война близко, – вступился за рассказчика Яшка.

Плотники прекратили гомон, снова стали рассаживаться по койкам.

– До войны еще дожить надо, – степенно заметил Шатайлов. – Поехал я из Петербурга не к дому, а нанял меня к себе в имение Лексей Лексеевич Ильин, ротмистр наш. Там я и Пасху встретил. До