как в луже глубокой. Стоит рядом ротный, из бывших венгров пленных, имя заковыристое, эт-надь, мы его по-простому – Матюшкой звали. Стало ему заметно, что с лица мне взбледнулось, эт-надь. Что ты, говорит мне, стоишь – бледня-бледней, на яблочко, эт-надь, скушай. Вроде как подбодрить меня. И сует дичку такую каменную, что вогнал я зубы в нее, эт-надь, и думал – там их и оставлю. Надкусил все ж – терпкая, эт-надь, кислючая, аж во рту все сковало, морду мне, как жеваный чебот, скрючило. Плюнул я кусок в море, эт-надь, надкушенный подарок выбросил… Как пошли мы, эт-надь, как стал он снаряды кругом нас класть, эт-надь (снова заволновался печник), так волной, эт-надь, с головы до ног и шибает. Но я-то человек северный, эт-надь, даже не простудился от этих купаний, а хлопцы многие, особенно с Украины, эт-надь, набранные, потом по госпиталям валялись, может, и помер кто…

Рассказчик сам не заметил, как стал уходить в другую стезю:

– Народ на Украине, эт-надь, красивый, а слабый, не закаленный. Баню из них никто никогда не видел, эт-надь. Спрашиваю: «Где купаетесь?» Они на речку показывают. Я у них: «А зимой?» Они улыбаются: «Да шо там, эт-надь, той зимы?»

Печника одернули:

– Ты сначала про Сиваш закончи, потом про Украину будешь.

– Ага! – опомнился рассказчик, нащупав былую стрежень. – Шуганули мы беляков от берега, эт-надь, покидали они пушки свои, вглубь Крыма утекли. Меня в руку осколком цапнуло, стою у берега, эт-надь, рану зажимаю, вода с меня обвалом текет… И тут вижу – мой надкушенный подарок, эт-надь, волной к сапогам прибило. Весь путь, эт-надь, через гнилое море, эт-надь, плод за мной пронесло. Поднял я его, эт-надь, здоровой рукой, даже воды соленой, эт-надь, не стряхнул, впился зубами – ребята… Не было для меня слаще яблока, саму жизнь я, эт-надь, в ту минуту распробовал.

Промов никогда не вел записей при плотниках, чтобы ненароком не спугнуть рассказчика, но, возвращаясь к себе в каюту, фиксировал все услышанное. Он не рассчитывал, что потом из этого родится очерк о трудовой судьбе, он делал это, чтобы не закиснуть от скуки.

Сейчас у него чесались руки, но уходить было рано, голос подал еще один пожилой работник:

– Я под началом этого Франгеля одно время служил.

Былой рассказчик встрепенулся:

– На белую власть старался? Так ты, эт-надь, выходит, мне бывший враг заклятый.

– Угомонись, – отмахнулся степенный мужик. – Я служил, еще война с немцем не началась.

Промов знал всех по именам. Нарушившего молчание плотника звали Петр Михайлович Шатайлов. Выглядел он лет на сорок пять, носил короткую и густую бороду, зрение, видимо, стал уже потихоньку терять, поэтому часто щурился или натягивал уголок глаза, чтобы рассмотреть в газете текст. Журналист замечал, что был он все дни плавания неразговорчив, замкнут в себе. Соседи по кубрику, тоже не слышавшие от Петра Михайловича лишнего слова, были обрадованы его внезапным отказом от безмолвия и приготовились слушать.

С первых его слов Промов пожалел: «Эх, чего ж ты раньше молчал, карась златоустный? Теперь давай, наверстывай». И Шатайлов заговорил, будто разматывал неторопливую сказку:

– Сдали меня, молодца, на военную службу. На третий день приняли мы присягу, вечером отпустили нас погулять еще на две недельки. Гулял я очень хорошо, карагодился с барышней Полонией, фамилию ее не стану называть. Нам с ней оченно везло последние дни любви.

Соседи по кубрику, заслушавшись, открыли было рты, но внезапно встрял печник:

– Про Врангеля давай, а не с тридевятого уезду, эт-надь.

На него зашикали:

– Не мешай, пусть рассказывает. Толкуй дальше, Петр Михайлович.

Шатайлов продолжил:

– Поступил я в лейб-гвардии конный полк, четвертый эскадрон. Первый месяц тяжело привыкал к военной службе, в особенности к лошадям. Я их до этого почти не видел, езда в манеже трудно мне давалась. Но все-таки Бог не без милости. До смотра нас очень здорово гоняли и репертили, а как сдали смотр, так уже нам легче стала служба. Послев праздника Пасхи мы поехали в лагеря стоять, в Красное Село.

– Ну когда ж, эт-надь, про Врангеля будет? – не вытерпел печник, уязвленный тем, что ему не дали рассказать, каков на Украине народ.

Его опять быстро приструнили, Шатайлов вел рассказ дальше:

– Летом ездил я из Красного Села в Петербург, до брата Ивана за крестного батьку, крестить младенца, девчурку назвали Ефросиньей.

– От Врангеля, что ль, эт-надь, девчушка родилась-то? – не унимался потерявший терпение печник.

На него уже не обращали внимания, а Шатайлов говорил:

– Были в августе большие маневры, я в то время назначался конно-вестовым у полковника барона Франгеля и ухаживал за его лошадью. Потом полковника откомандировали, и он уехал с маневров в Петербург, а мне на его лошади пришлось ехать шестьдесят верст по шоссе из деревни Карчаны в Красное Село. Дал мне полковник на дорогу три рубля, да я соломы куплю на двадцать копеек, а говорил – на пятьдесят. Так и пригнал к рукам рубль с трешки.

Посыпались всеобщие одобрения:

– Гляди, ловок-то! Тихий-тихий, а со своей выгодой. Молодец, Петр Михайлович, распатронил буржуйское семя.

Промов ухватился за возможность разговорить не раскрытого пока еще персонажа:

– Товарищ Шатайлов, расскажите нам о своей юности. Мы, – обвел он рукой себя, Яшку и прочих молодых плотников, – царского режима почти не помним, нам интересно узнать, как жилось вам в то время.

Шатайлов большой охоты не выразил, но и отказывать не стал:

– А чего рассказывать, кто работяга был, так и в то время жил достойно.

– Ну, эт-надь, ты погоди, – перебил его пожилой печник, наверняка уязвленный тем, что Промов стал расспрашивать молчуна Шатайлова, а не его.

Однако Шатайлов, видимо, устал от своей немоты, печника угомонил:

– Тебя когда спросят – ты свою судьбу расскажешь, а сегодня мне ответ держать.

Он провел большим и указательным пальцами по усам, словно утер губы после обеда, оперся рукой себе на колено:

– Сам я псковский уроженец, селение наше на берегу озера. Четыре года мне было, померла мамка, успела нарожать нас четверых мальчуганов, я – самый молодший. Отец годок попостился и взял новую женщину. Сколь себя помню, отец с братовьями моими рыбной ловлей на озере промышляли, лодку свою имели, выручали за летний сезон от трех сотен до полутысячи. В девять годков в школу пошел, через четыре зимы получил земское свидетельство. Первым Степана женили, шестьдесят рублей потратили на всю окруту да сотенную в приданое. Когда его отделяли, два пальта снарядили, часы, двое сапог и всего, чего ему полагалось.

Борис сжимал кулаки, подавляя в себе