– Отпусти, черт тяжеленный, – сдернул его руку Промов.

Камбуз приближался. Художник все еще обнимал оператора:

– Чего у вас случилось, Арон?

– Да вот, хотели узнать, далеко ли умчался экипаж «Антилопы-Гну».

Шемятников тут же сообразил. Видя небольшую толпу у входа на камбуз, решил разыграть комедию:

– Послушайте, но ведь я читал, что в пробеге участвуют один «Паккард», один «Форд» и один «Студебеккер»?

Промов подхватил игру, мигом делано рассвирепел:

– Что вы пристали ко мне со своим Студебеккером? Он что, ваш родственник? Папа ваш Студебеккер?

Люди невольно оборачивались, завидев молодую тройку, беззаботно махали руками – а, молодежь расшалилась, – продолжали прерванные разговоры. Промов добавил в голос яростной обиды:

– Тоже мне знаток-любитель! Убивать надо таких любителей.

В толпе кто-то остановил свой разговор, невольно отреагировал на разыгранную повесами сценку:

– Однако шутки шутками, а с закупкой иностранных автомобилей покончено. Советская промышленность сама в силах устроить пробег, своими силами: участвуют АМО, ЗИС, ГАЗ на экспериментальных шинах.

Кто-то из девушек невольно расхохотался на милую сценку, устроенную журналистом и художником. Промов внезапно и некстати вспомнил оставленную дома жену. Ей он пытался соврать, что отправляется именно в автопробег через Каракумы.

Борису вдруг стало жаль ее, оставленную в Москве одну, он почувствовал першение в горле, такое противоестественное в эту секунду, еще не остывшую от театрального озорства. Промов отвернулся к несущей переборке. В круглом иллюминаторе еще виднелся ледокол. «Красин» уходил к югу, роняя в небо кудрявые облака угольного перегара, тянулась вслед ему стайка лесовозов.

10

«Челюскин» шел по чистой воде, наслаждался покоем. Одиночество в этих славных условиях никого не пугало. За первую половину сентября проскочили море Лаптевых и добрую часть Восточно-Сибирского моря.

Бабушкин с постоянной частотой вылетал вперед для разведок, возвращался сияющий – море снова ласково зовет нас вперед, оно гостеприимно и безопасно. В один из полетов с ним отправился Шмидт. Курс их лежал на остров Врангеля. Самолет взял на борт небольшое количество продуктов, но самое важное – Шмидт вез радостные вести: людей на полярной станции скоро сменят. «Челюскин» вскоре должен был значительно опустеть, выгрузив на Врангеле ученых, печников и плотников.

Отто Юльевич вернулся из полета во всегдашней своей манере: яркий, веселый, пышущий оптимизмом. По Бабушкину наблюдалась другая картина: летчик отчего-то помрачнел. Не успел Шмидт опустить ногу на палубу, его тут же окружили члены экспедиции, и пока он отвечал на градом обрушившиеся расспросы, Воронин отвел в сторонку Бабушкина:

– Ну что, Михаил? Рассказывай.

Летчик выждал секунду, негромко начал:

– Хреновые наши дела, Владимир Иванович. Впереди все льдами заволочено, сплошняком лежат.

Бабушкин, несомненно, являлся человеком образованным, в то же время он не гнушался простым словом, оно не было для него вычурным, лепилось одно к другу естественно, ведь пилот и сам был выходцем из народной толщи.

Воронин удивления не выразил, точно знал – так оно и будет, спокойно спросил:

– Откуда кромка начинается?

– Можно сказать, от самого Врангеля. Там люди думают, что «Челюскин» – это ледокол, потому Шмидту поверили, ждут нас.

– На станции людям бояться нечего, зимовали четыре сезона и еще один перезимуют. А вот как нам быть?

– По-хорошему бы – зайти в Чаунскую бухту, на прикол стать, зиму переждать, все лучше, чем посреди моря нас льды застигнут, – рассуждал вслух Бабушкин и, украдкой кивнув на Шмидта, добавил: – Но он же никогда не согласится.

Воронин кивнул:

– Да, в бухте зимовать было бы удобней, чем в открытом океане. Топлива и продуктов хватит, пресная вода, правда, на исходе, но скоро ляжет снег. Главное – нет плавучих льдин, в бухте нас не затрет и не раздавит. К тому же тут мы на месте, если понадобится срочная помощь, нас быстро отыщут, а океан… в океане мы хуже иголки в стоге сена.

Потом Владимир Иванович кивнул в сторону Шмидта:

– Не для того он протащил нас три четверти пути, чтоб теперь в сторонку свернуть.

Пилот с печальным видом констатировал вполголоса:

– Загонит нас этот харизматичный туда, где Макар телят не пас. А точнее – где белые медведи по-большому ходить боятся.

Через два дня Бабушкин снова вылетел на разведку. По возвращении Шмидт ждал его в своей каюте. Там же сидел и Воронин.

– Говорите, Михаил Сергеевич. Как обстановка?

– Хуже, чем намедни, – сурово ответил пилот. – Льды нам навстречу несутся, Врангеля уже кругом сковали и все ползут, ползут.

– И что, прямо сплошное месиво, без всяких разрывов? – удивился Шмидт.

– Прорывы есть, но это сегодня, что завтра будет – никто не скажет, и вряд ли в нашу пользу обстановка изменится.

Шмидт больше ничего не спрашивал, надолго задумался. Воронин и Бабушкин тоже молчали.

– Я считаю, что до Берингова пролива «Челюскин» все же в силах дойти, – наконец сказал Шмидт, – а там навстречу нам выйдет ледорез «Литке» и проведет через опасные участки.

Воронин стремительно охватил пятерней лоб, сдерживая голос, проговорил:

– Отто Юльевич, вам же известно, что «Литке» в аварийном состоянии после двух лет зажатия во льдах.

– Пусть «Литке» переживает сейчас не лучшие свои времена, – согласился Шмидт, – но он на плаву, а значит, способен выполнять поставленные перед ним задачи. «Литке» прорвется к нам в случае необходимости, выручит, если что, – уверенно закончил полярник.

Осталась позади Чаунская бухта, где чуть больше месяца назад высадилась очередная экспедиция, на берегу моря было проведено первое партийное собрание и объявлено основание поселка Певек. В тихой естественной гавани уже возводились бараки для рабочих, ученых-полярников, горняков, специалистов по цветным металлам, рудокопов и прочих покорителей Севера. В легкой дымке таял голый, лишенный деревьев берег. Тянулись рыже-серые, с чахлой травой, покрытые мхами и лишайниками камни Чукотского нагорья. Светлыми пятнами скользили по склонам стада оленей.

Промов попросил у старпома дальнобойный бинокль, часами вглядывался в пустынный берег, вот-вот готовый совсем исчезнуть из виду. Показался небольшой поселок из одноэтажных домиков, на высоком флагштоке вилось красное полотнище. У берега стояли баркасы и моторные лодки, раскинулись рыболовные снасти. Лебедки с чалками и крючьями широко расставили свои столбы-треноги. Ходили по твердой земле мужчины, добытчики морского зверя, промысловики-охотники. Неслышно скрипели лебедки, заглушаемые криками чаек, плеском волны о борт и работой самого «Челюскина», поднимали разделанную тушу убитого кита.

Борис подкрутил барашек бинокля, настраивая резкость, стал различать лица – местные, чукотские. Рядом с перевернутой кверху дном лодкой лежала китовая челюсть, обмотанная стальным тросом. На густом ворсе внутри челюсти лежал промысловик в высоких сапогах выше колен и рыбацкой непромокаемой робе, попыхивал папироской. На голове его Промов разглядел восьмиклинную кепку, какую обожают носить сельские механизаторы и