– Но… – возражает Пиннеберг.

В дверь стучат.

– Пиннеберг! – слышится голос. – Ты идешь, Пиннеберг?

Пиннеберг вскакивает – и медлит в нерешительности.

– Все же, может… – начинает он и прислушивается.

Но Овечка не отвечает.

Пиннеберг тяжело вздыхает. В домике собачий холод, и от этого решение дается особенно трудно.

– Пиннеберг! Эй! Дрыхнете вы там все, что ли? – кричат снаружи.

В кромешной тьме Пиннеберг на ощупь пробирается на веранду, в окошке виднеется темный силуэт.

– Ну наконец-то! Ты идешь или нет?

– Я… – говорит Пиннеберг через дверь. – Я бы и рад…

– Не идешь?

– Пойми, Крюмна, будь моя воля – но жена… Ты же знаешь, женщины…

– Не идешь так не идешь! – рявкает Крюмна снаружи. – Без тебя справимся!

Пиннеберг смотрит ему вслед. На фоне чуть посветлевшего неба различима приземистая, кряжистая фигура. Снова скрипит калитка, и Крюмна растворяется в ночи.

Пиннеберг снова вздыхает. Он озяб в одной рубашке, еще простудиться не хватало. Но он стоит и смотрит.

Из дома доносится голос Малыша:

– Пеп-пеп! Мем-мем…

Пиннеберг аккуратно, шаря перед собой руками, пробирается обратно в комнату.

– Малышу надо еще поспать, – увещевает он сына. – Еще чуточку поспать.

Ребенок глубоко вздыхает. Отец слышит, как он ворочается в постели.

– Пупсик, – просит сын тихонько, – пупсик!

Пиннеберг шарит в темноте, пытаясь нащупать резинового пупса – без него Малыш не засыпает.

– Вот твой пупс, Малыш. Держи его крепко-крепко. А теперь баю-бай, мой Малыш!

Ребенок издает радостный, счастливый возглас; теперь он мигом заснет.

Пиннеберг тоже возвращается в постель, стараясь не задеть Овечку: руки-ноги у него ледяные, не хочется тревожить ее сон.

И вот он лежит, но заснуть не получается, да и что толку. Он думает обо всем подряд. Разозлится ли Крюмна, что Пиннеберг не пошел с ним на «дровяной промысел», и не настроит ли теперь против него других жителей поселка. И откуда взять деньги на брикеты, раз они остались без дров. И что надо съездить в Берлин, ведь сегодня выплачивают пособие. И что по пути надо зайти к Путтбреезе, занести ему шесть марок. Эти шесть марок мастеру ни к чему, он их просто пропьет – в голове не укладывается, на что люди просаживают деньги, которые другим нужны позарез. Но Овечка настаивает, она обещала. Овечка тоже скоро поймет, до чего доводят порядочность, обязательность и честность, но пока с этим ничего не поделаешь.

Потом Пиннеберг вспоминает, что и Хайльбутту сегодня надо отдать десять марок за жилье, а пособие по безработице уже кончилось. Бог знает, чем на следующей неделе платить за проезд, за еду, за отопление – хотя и Бог вряд ли знает.

Так проходит неделя за неделей, месяц за месяцем… И печальнее всего – что конца-края этому нет. Неужели Пиннеберг когда-то думал, что все кончилось? Самое ужасное, что не кончилось и не кончается, а все тянется и тянется… И ничего с этим не поделаешь.

Пригревшись, Пиннеберг постепенно впадает в дрему. Надо бы урвать еще кусочек сна, сон всегда на пользу. Засыпая, он представляет себе: а что, если… ну, например, если он сегодня не отдаст Путтбреезе эти шесть марок – он-то, конечно, отдаст, Овечка хочет, и он отдаст, – но он все-таки представляет себе, как на эти шесть марок идет к Ашингеру и наедается до отвала. Представляет очень живо.

Закажет суп из бычьих хвостов или тыквенный – в зависимости от того, какой обойдется примерно в шестьдесят пфеннигов. Потом непременно шницель по-гольштейнски: мясо в поджаристой панировке, выглядывающее из-под яичницы-глазуньи…

Какой же он раньше был дурак! Как часто, бывало, выбрасывал шесть марок на всякую ерунду. Ему вспоминается вечер с Яхманом и как Элла в два часа ночи заказала филе леща – он ведь тоже мог что-нибудь заказать, Яхман бы не возражал, а он не воспользовался случаем. Полным дураком был. Ну, сейчас они хотя бы без хлеба не сидят, и хлеб этот даже с маргарином. Хуже всего было, когда они еще жили на дорогущей квартире у Путтбреезе и Овечка ничего не зарабатывала. Этой зимой тоже придется трудно…

Это как шарманка, граммофон с одной пластинкой: крутишь-крутишь, но сколько ни старайся, как ни бейся – все одна и та же песня.

Звенит будильник – семь часов. Пиннеберг мигом просыпается, Малыш тоже радостно вопит:

– Тик-так! Тик-так! Тик-так!

И так, пока будильник не выключится. Овечка еще спит.

Пиннеберг зажигает маленькую керосиновую лампу с голубым стеклом. Начинается день, в первые полчаса надо много дел переделать. Он бегает туда-сюда, уже в штанах, Малыш требует «та-ты». Папочка приносит ему та-ты – самую лучшую его игрушку, коробку из-под папирос со старыми игральными картами. В маленькой буржуйке разгорается огонь, плита тоже затоплена, он бежит за водой в сад, к насосу, моется, заваривает кофе, нарезает хлеб, намазывает маргарин – Овечка все еще спит.

Вспоминается ли Пиннебергу фильм, который он видел давным-давно? Там тоже женщина нежилась в постели, спала крепким сном, а мужчина с ног сбивался на хозяйстве – но нет, Овечка не нежится, Овечке весь день работать, Овечка бледная и уставшая, Овечка как может вносит свою лепту в семейный бюджет. Тут все совсем иначе.

Одевая Малыша, Пиннеберг говорит в сторону кровати:

– Овечка, пора вставать.

– Да, – послушно откликается она и тоже начинает одеваться. – Что Крюмна сказал?

– Да ничего. Разозлился, наверное.

– Ну и пусть злится. Не будем мы в таких делах участвовать.

– Да знаешь, – осторожно замечает Пиннеберг, – это ведь ничем не грозит. Они всегда ходят за дровами вшестером, а то и ввосьмером. Ни один лесник связываться не станет.

– Все равно, – отвечает Овечка. – Мы в такое впутываться не будем – просто не будем, и все. А они пусть делают что хотят.

– Но на что мы тогда уголь купим?

– Сегодня я опять буду весь день штопать чулки у Кремеров. Это три марки. И завтра, может, к Рехлинам пойду чинить белье. Еще три марки. И на следующей неделе два дня уже расписаны. Я тут нарасхват.

В комнате как будто даже светлее становится от этих ее слов. Словно свежий ветерок подул.

– Это такая муторная работа, – говорит он. – Девять часов штопать чулки – за сущие гроши!

– А ты еще стол посчитай, – возражает она. – У Кремеров хорошо кормят. Глядишь, еще и принесу вам чего-нибудь вечером.

– Лучше сама ешь, – говорит Пиннеберг.

– У Кремеров хорошо кормят, – повторяет Овечка.

Становится совсем светло, солнце взошло, он задувает лампу, и они садятся за кофейный столик. Малыш сидит на коленях то у отца, то у матери. Пьет молоко, ест хлебушек, его глаза блестят радостью нового дня.

– Если ты сегодня поедешь в город, – говорит Овечка, – можешь купить ему четверть фунта хорошего масла? Боюсь, сплошной маргарин ему не на пользу. Очень плохо зубы лезут.

– Я же еще Путтбреезе должен шесть марок.

– Да, должен. Не забудь.

– И Хайльбутту десять марок за жилье. Послезавтра первое октября.

– Верно, – говорит Овечка.

– Вот и все пособие. Даже проезд оплатить нечем.

– Я дам тебе пять марок, – говорит Овечка. – Я ведь сегодня еще три получу. Тогда купи масло, и еще посмотри на Александерплац бананы по пять пфеннигов. Здесь эти разбойники дерут по пятнадцать. Кто такие деньги платить станет!

– Хорошо, все сделаю, – говорит он. – А ты постарайся не очень поздно прийти, чтобы твой муж не слишком долго сидел один.

– Я постараюсь, но тут уж как получится. Может, я уже в половине пятого буду дома. Ты выходишь в два?

– Да, – отвечает он. – В три надо быть на месте.

– Ничего страшного, – говорит она. – Конечно, тревожно, когда он дома один… Но никогда ничего не случалось.

– Пока однажды не случится.

– Не каркай, пожалуйста, – говорит она. – Почему на нас должны сыпаться одни несчастья? Теперь, когда я занимаюсь всей этой штопкой и починкой, мы не так уж плохо живем.

– Не так уж… – медленно выговаривает он. – Не так уж, ну да…