И вот Йоханнес Пиннеберг, теперь уже продавец, снова молится: «Боже милостивый, сделай так, чтобы пришел покупатель, которому нужен фрачный костюм. И выходное пальто. И… и…»
Он как наяву видит свое жилище – маленькое бедное гнездышко, оно как бы есть, но его как бы нет. Там сидит Овечка – с тяжелой, набухшей от молока грудью, она прямо-таки сочится питательной силой, лицо у нее вдохновенное, тонкое и нежное. Малыш гулит, он веселый Милый, всякому готов улыбнуться, он покряхтывает и смеется – и всему этому конец, крышка.
Подплывает коллега Кесслер.
– Ну что, Пиннеберг, как ваши активы?
Пиннеберг даже глаз не поднимает.
– Спасибо, все хорошо.
– Ну да, – говорит Кесслер, растягивая слова. – Ну да-а-а… Рад слышать. А то Йенеке рассказывал, как вы вчера покупателя упустили, и вообще сильно отстаете от нормы, и он не намерен больше это терпеть…
Пиннеберг отвечает:
– Спасибо-спасибо, у меня все хорошо. Видимо, Йенеке хотел вас подстегнуть. У вас-то сколько?
– А я этот месяц закрыл. Потому у вас и спрашиваю. Хотел помощь предложить…
Пиннеберг стоит неподвижно. Он ненавидит Кесслера, этого подхалима, этого наушника, которому только дай пнуть ближнего.
Пиннеберг ненавидит его, ненавидит настолько, что даже сейчас, даже в теперешнем отчаянном положении у него язык не поворачивается обратиться к тому с просьбой. После продолжительной паузы он выдавливает:
– Что ж, поздравляю.
– Да, пару дней можно не бегать за покупателями, передохнуть, – гордо объявляет Кесслер и вызывающе глядит на Пиннеберга.
И надо же такому случиться, что как раз в этот момент к ним направляется покупатель – пожилой благообразный господин, бородка с проседью, одет старомодно, но элегантно.
– Господа, не поможете подобрать домашнюю куртку? Что-нибудь теплое, удобное… Цена роли не играет. Главное, чтобы цвет приличный.
Пожилой господин адресуется к ним обоим, и Пиннебергу даже кажется, что преимущественно к нему. Он говорит:
– Разумеется, извольте взглянуть…
Но коллега Кесслер лезет поперек:
– Прошу вас, господин, не угодно ли пройти в ту часть зала? У нас прекрасные домашние куртки приглушенных, спокойных тонов… Прошу вас…
Не затевать же Пиннебергу схватку за добычу на глазах у покупателя? Может, и надо бы, да он все равно не умеет. Только смотрит вслед Кесслеру, удаляющемуся с покупателем, и прикидывает: домашняя куртка. Цена роли не играет. Может, марок тридцать? Тогда осталось бы еще четыреста девяносто марок пятьдесят пфеннигов…
Подходит герр Йенеке:
– Что, опять без дела околачиваетесь? Все продавцы заняты, только вы нет. Сдается мне, вам на биржу труда хочется.
Герр Пиннеберг смотрит на герра Йенеке, и в его взгляде должна бы отражаться злость. Однако он растерян, он раздавлен, он чувствует, что вот-вот заплачет, глаза наполняются слезами, он бормочет:
– Герр Йенеке… О, герр Йенеке…
И надо же: герр Йенеке, этот злобный, подлый тип, чувствует беспомощную горечь ближнего. Он говорит ободряюще:
– Да что вы, Пиннеберг, не вешайте нос! Все образуется. Да и потом, ну что мы, звери, что ли? С нами можно поговорить по-человечески. У каждого иногда бывает полоса неудач. Так что не вешайте нос…
И герр Йенеке поспешно отходит, потому что появляется еще один человек, похожий на покупателя, – подтянутый, модно одетый господин с выразительным, очень запоминающимся лицом. Впрочем, нет, вряд ли он за покупками: на нем костюм от портного, готовое платье ему ни к чему.
Но господин направляется прямиком к Пиннебергу – а тот судорожно соображает, откуда его знает, потому что лицо точно знакомое, только вот выглядел этот господин как-то иначе… Господин говорит Пиннебергу, касаясь полей шляпы:
– Приветствую, уважаемый! Приветствую вас! Позвольте поинтересоваться: у вас есть фантазия?
У господина довольно эффектная манера говорить – громогласно, с раскатистым «р». Его слышно за километр, но, похоже, его это ничуть не смущает. Может, он подшофе?
– Фантазийные ткани, – в недоумении бормочет Пиннеберг, – на третьем этаже.
Господин смеется. Издает резкое, отчетливое «ха-ха-ха», все его лицо, все существо смеется – а потом смех обрывается, и он снова гудит выразительно и звучно:
– Я не об этом, господин! Меня интересуют ваши творческие способности в области торговли! Попросту говоря, у вас есть воображение? Вот посмотрите на этот стеллаж с брюками – можете ли вы представить, что на нем сидит щегол и распевает песни?
– С трудом, – отвечает Пиннеберг, вымученно улыбаясь, и думает: «Да откуда же мне знаком этот чокнутый?»
– С трудом, – повторяет господин. – Жаль! С другой стороны, по работе вы, конечно, редко имеете дело с птицами. – Он опять издает свое резкое «ха-ха-ха».
Пиннеберг тоже улыбается, хотя на душе у него тревожно. Продавцы не должны позволять над собой глумиться, если приходит человек в подпитии, его следует мягко, но непреклонно выпроводить. И герр Йенеке не уходит, так и стоит за вешалкой с пальто!
– Чем могу служить, господин? – спрашивает Пиннеберг.
– Служить! – презрительно повторяет собеседник. – Служить! Никто никому не прислуга. Но – к делу. Итак, представьте себе: к вам приходит юнец, скажем, с Акерштрассе, со своей Мари – здоровенной, как шкаф, женщиной. Юнец желает приодеться пошикарней, чтобы все с иголочки. Можете ли вы мне подсказать, можете ли вы себе представить, какие ткани выберет этот юнец?
– Очень хорошо могу себе представить, – говорит Пиннеберг. – Такое у нас иногда бывает.
– Вот видите, – говорит господин. – Надо верить в себя! Значит, у вас все-таки есть фантазия! И какие же ткани выберет юнец с Акерштрассе?
– Что-то светлое и броское, – уверенно говорит Пиннеберг. – В крупную клетку. Очень широкие брюки. Приталенный пиджак. Показать вам?
– Превосходно! – одобряет собеседник. – Просто превосходно! А вот и покажите! Все покажите. Денег у этого юнца с Акерштрассе куры не клюют, он хочет полностью обновить гардероб: зимнее пальто, демисезонное, плащ-дождевик. Приличный костюм, очень приличный костюм, выходной костюм. Вечерний костюм, костюм со смокингом. Фрак. Все, прошу заметить, для юнца с Акерштрассе. Все время – я вас очень прошу – держите это в голове!
– И все это вы желаете приобрести? – спрашивает Пиннеберг, едва дыша.
– Ну до чего вы догадливы! – хмурится господин. – Из ничего вмиг созидаете нечто! Все это я намереваюсь у вас, а точнее, у вашего хозяина обменять на пачку сотенных.
– Прошу вас… – говорит Пиннеберг.
– Секунду! – решительно говорит тот, вскидывая руку. – Чтобы картинка была у вас перед глазами. Смотрите: вот так приходит юнец с Акерштрассе…
Господин резко меняется. Выражение лица у него становится наглым, распущенным. Но под наглостью различимы и трусость, и страх; плечи поднялись, шея стала короткой – нет ли поблизости резиновой дубинки полицейского?
– А теперь, когда он надел первый костюм…
За долю секунды лицо опять меняется. Да, оно по-прежнему наглое и бесстыжее, но цветок поворачивается к свету, восходит солнце, сияющее солнце. Надо же, а он, оказывается, симпатяга, и как будто бы так и надо, как будто бы это ничего ему не стоит. Может, и в самом деле Пиннеберг не обделен фантазией: он прямо-таки видит этот цветок, зажатый между мясистыми темно-красными губами, между крепкими белыми зубами. Парень насвистывает – ах, как он счастлив!
– Вот так, – удовлетворенно говорит артист. – А теперь, когда он облачается во фрак…
И снова другое лицо – то же самое, но насколько другое! Парень наверняка подсмотрел его в каком-нибудь фильме – подолгу стоял перед киноафишами и тренировался. Вокруг глаз – ни морщинки, шальная веселость бьет ключом и будоражит нервы. И потом, когда лицо поблекнет, в нем останется эта веселость, даже когда умрет возлюбленная. Повеса до мозга костей… невозмутимый клоун.
– Да вы же, – едва дыша, восклицает Пиннеберг, – да вы же герр Шлютер! Я видел вас в кино! О боже, как же я сразу вас не узнал!
Актер очень доволен:
– Вот, стало быть, как! В каком же фильме вы меня видели?
– Как же он назывался… Ну, знаете, вы там играете скромного
