– Не для того я на тебе женился, – жестко говорит он, – чтобы ты меня кормила.

– А я вовсе не кормлю, – не соглашается она. – На три-то марки? Чепуха! – Овечка задумывается. – Послушай, милый, ты не мог бы мне кое в чем помочь… – Она мнется. – Дело не очень приятное, но это была бы большая помощь…

– Да? – с готовностью спрашивает он. – Я все сделаю.

– Три недели назад я чинила белье у предпринимателя Руша на Гартенштрассе. Два дня – шесть марок. Но оплату до сих пор не получила.

– Мне к ним сходить?

– Да, – просит она. – Только пообещай, что не будешь устраивать скандал.

– Не буду, обещаю, – отвечает он. – И без этого справлюсь.

– Вот и славно, – радуется супруга. – Одной заботой меньше. А теперь мне пора. Пока, милый! Пока, Малыш!

– Пока, девочка моя, – говорит он. – Особенно не убивайся на этой штопке, двумя парами больше или меньше, разницы никакой. Малыш, помаши! «Пока-пока»!

– Пока, мой милый, – говорит она. – Сегодня вечером решим, что сажать в саду весной. Сколько у нас будет овощей! Ты пока об этом подумай.

– Ты лучшая женщина в мире, – говорит он. – Самая лучшая! Хорошо, я подумаю. Пока, жена!

– Пока, муж!

Держа ребенка на руках, он смотрит вслед жене, идущей по садовой дорожке. Они перекликаются, смеются и машут друг другу. Скрипит калитка, Овечка выходит на проселочную дорогу. Когда она скрывается за очередным домиком, Малыш кричит:

– Мем-мем!

– Мем-мем скоро придет, – утешает его отец.

Наконец она пропадает из вида, и они возвращаются в дом.

Муж за жену.

Веселая водичка и слепой Малыш.

Схватка за шесть марок

Пиннеберг опустил Малыша на пол и дал ему газету, а сам занялся уборкой. Газета великовата для такого маленького ребенка, и тот долго ее разворачивал. Комната у них крохотная, три на три метра, из мебели в ней только кровать, стол, два стула да туалетный столик – больше ничего.

Обнаружив на одной из страниц картинки, Малыш радостно воскликнул:

– Тити! – И: – Ай-ай!

Пиннеберг подтвердил:

– Картинки, правильно, Малыш.

Тех, кого Малыш принимал за мужчину, он называл «пеп-пеп», все женщины у него были «мем-мем»; он очень оживился и развеселился, людей в газете оказалось много.

Пиннеберг выложил постель проветриваться на окно, убрал в комнате и пошел на кухню. Кухней служил закуток три метра в длину и полтора в ширину, где стояла самая крошечная в мире плита с одной-единственной горелкой. Плита была для Овечки главным огорчением. Здесь Пиннеберг тоже навел порядок. Уборка приносила удовольствие, ему нетрудно было смахнуть пыль и протереть поверхности; чего он не любил, так это другого предстоявшего ему дела: чистить на обед картошку и морковку.

От хозяйства его время от времени отвлекал Малыш. Обнаружив под объявлениями картинку с часами, он пришел в восторг, принялся хлопать по картинке и кричать:

– Тик-так! Тик-так!

Отец согласился, что это тик-так, но сын разошелся, вся газета наполнилась для него тик-таками, он стучал по каждой голове на фотографиях и заявлял:

– Тик-так!

– Ну какие же это тик-так, Малыш? – сказал Пиннеберг.

Ребенок повторил то же самое много раз, но насчет голов папа не соглашался, поэтому Малыш вернулся к настоящим часам и торжествующе выкрикнул:

– Тик-так, тик-так!

Тут отец подтвердил: да, это тик-так, и сын остался доволен. Пиннебергу было дозволено снова заняться хозяйством, а Малыш принялся рвать газету на мелкие клочки.

Спустя некоторое время, закончив все дела, Пиннеберг вышел в сад и окинул его взглядом. Насколько мал их домик с крошечной застекленной пристройкой-верандой, настолько велик участок – чуть ли не тысяча квадратных метров. Однако земля выглядит скверно, с тех пор как три года назад она досталась Хайльбутту в наследство, ее никто не возделывал. Может, клубнику еще и удастся спасти, но тут копать не перекопать, кругом сплошные сорняки – пырей и осот. Жаль, что почва уже подмерзла и сейчас все равно нельзя ничего сделать.

После утреннего дождя небо прояснилось, стало прохладно, около нуля, но Малышу полезно прогуляться.

Пиннеберг вернулся в дом и сказал:

– Ну что, Крошка, давай собираться.

Он надел на Малыша шерстяной свитер и серые рейтузы, а на голову – белую вязаную шапку с помпоном.

Малыш решительно потребовал:

– Та-ты! Та-ты!

Отец дал ему вожделенную игрушку. Карты придется взять с собой, на прогулке Малышу нужно что-то держать в руке. На веранде, где на нескольких крючочках висели все их вещи, стояла маленькая тележка для Малыша – они еще летом обменяли на нее коляску.

– Залезай, мой хороший, – сказал Пиннеберг, и мальчик забрался в тележку.

Когда они вышли на улицу и отец запер дверь, Малыш посмотрел на небо.

– Не-не! – воскликнул он. – Не-не!

Так он всегда приветствовал небо, для него это был важный ритуал.

– Да, небо, – согласился Пиннеберг и тоже поднял взгляд.

Небо было чудесного нежно-голубого оттенка, на горизонте совсем светлое, почти белое.

Они медленно тронулись в путь. Как только Пиннеберг крепко запер калитку, Малыш схватил ключи. Но ключи и та-ты мешали друг другу, то и дело выпадали из рук, поэтому ключи Малыш вернул отцу, но еще пару раз потребовал их предъявить, дабы убедиться, что они никуда не делись.

Пиннеберг пошел не тем путем, что обычно, – идти мимо домика Крюмны не хотелось, иначе обязательно будет склока. В своем нынешнем безнадежном настроении Пиннеберг предпочел бы вообще ни с кем не ругаться, но это удавалось не всегда. Сейчас, зимой, в этом большом поселке на три тысячи участков обитало от силы пятьдесят человек; все, кто хоть как-то смог раздобыть деньги на съем комнаты или перекантоваться у родни, сбежали в город от холода, сырости, слякоти и одиночества.

Оставшиеся – самые бедные, самые упорные и самые отчаянные – ощущали некоторую общность, но на деле общность между ними, увы, никак не могла возникнуть: одни были коммунистами, другие – нацистами, отчего то и дело вспыхивали ссоры и стычки.

Пиннеберг так и не выбрал ни ту ни другую сторону, считая, что проще лавировать между ними, хотя иногда это оказывалось как раз труднее всего.

На нескольких участках вовсю работали пилами и топорами – это были коммунисты, которые участвовали в ночной вылазке Крюмны. Дрова надо было поскорее убрать с глаз долой, чтобы сельский жандарм, если вдруг появится, ничего не смог им предъявить. Когда Пиннеберг вежливо говорил: «Добрый день», они отвечали: «Добрый» – иногда сухо, иногда ворчливо, но уж точно недружелюбно. Наверняка злились на него. Пиннебергу это было неприятно.

Пиннеберг долго шлепал по размякшей грунтовке, пока наконец не вышел к шоссе. Но и здесь высаживать Малыша было нельзя, хотя тот рвался на волю и то и дело спускал ногу с тележки.

– Погоди, Малыш, – сказал Пиннеберг. – Скоро! Здесь машины ездят.

– Би-би! – крикнул Малыш и завертел головой: где машины, о которых говорит отец?

Но машин видно не было, и он снова спустил ногу.

– Сейчас, – пообещал Пиннеберг и подумал: «А вдруг Малыш решит, что папа врет?»

Наконец они добрались до центра поселка, с мощеными улицами и небольшими виллами. Не то чтобы тут жили богачи – так, мелкие предприниматели, тренеры, жокеи, рантье. Здесь все выглядело гораздо пристойнее, чем на окраине, где еще несколько лет назад было чистое поле: здесь даже росли деревья и кусты.

Пиннеберг отстегнул удерживающий ремешок на тележке и скомандовал Малышу:

– Вот теперь вылезай!

Тот посмотрел на отца смеющимися голубыми глазами.

– Вылезай, Малыш, – повторил Пиннеберг. – Будешь сам везти свою тележку.

По-прежнему глядя на отца, Малыш спустил ногу с тележки и с улыбкой поднял обратно.

– Вылезай, Малыш, – повторил Пиннеберг.

Малыш улегся, словно решил поспать.

– Ну хорошо, – неуверенно проговорил Пиннеберг. – Тогда пеп-пеп пошел один.

Ребенок заморгал,