После письменных испытаний начались практические и устные, а их Эндрю боялся больше всего. Экзаменовалось человек двадцать, все старше его и все люди солидные, уверенные в себе. Например, его сосед, некто Гаррисон, с которым он раз-другой беседовал, был бакалавром хирургии Оксфордского университета, работал в амбулатории больницы Сент-Джонс и имел свой кабинет на Брук-стрит. Сравнивая изысканные манеры Гаррисона и его внушительный вид человека, занимающего прочное положение, со своей провинциальной неуклюжестью, Эндрю чувствовал, что у него очень мало шансов произвести на экзаменаторов благоприятное впечатление.

Практические испытания в больнице Южного Лондона прошли, как ему казалось, довольно хорошо. Ему достался случай бронхоэктаза[10] у мальчика лет четырнадцати, и так как он долго занимался легочными болезнями, то счел это удачей. Он сознавал, что написал хороший отчет. Но когда дошло до устных экзаменов, счастье, казалось, круто ему изменило. Устные экзамены в Терапевтическом институте имели свои особенности. Два дня подряд каждого кандидата по очереди экзаменовали два разных экзаменатора. Если к концу первой сессии кандидат признавался неподходящим, ему вручалось вежливое письменное сообщение, что он может больше не являться. К своему ужасу, Эндрю увидел, что первым его будет экзаменовать человек, о котором Гаррисон говорил со страхом, – доктор Морис Гэдсби.

Гэдсби был щуплым и малорослым человеком с растрепанными черными усиками и маленькими противными глазками. Недавно избранный членом коллегии, он не обладал снисходительностью более старых экзаменаторов и как будто нарочно старался провалить тех, кто у него экзаменовался. Высоко подняв брови, он оглядел Эндрю и положил перед ним шесть препаратов. Пять из них Эндрю определил верно, а шестой не узнал. И Гэдсби сосредоточил свое внимание именно на этом шестом. В течение пяти минут он терзал Эндрю этим препаратом, который оказался яйцом какого-то малоизвестного африканского паразита. Потом вяло, безучастно отослал его к следующему экзаменатору, сэру Роберту Эбби.

Эндрю встал и перешел через комнату, бледный, с громко стучавшим сердцем. Усталость и инертность, которые владели им в начале экзаменационной недели, исчезли. Ему до отчаяния хотелось выдержать экзамен. Но он был убежден, что Гэдсби его «срезал». Он поднял глаза и увидел, что Роберт Эбби смотрит на него с дружелюбной, полунасмешливой улыбкой.

– Что такое с вами? – спросил Эбби неожиданно.

– Ничего, сэр, – замялся Эндрю. – Я, кажется, плохо отвечал доктору Гэдсби, вот и все.

– Это не имеет значения. Просмотрите вот эти препараты. Потом скажите, что вы о них думаете. – И Эбби ободряюще улыбнулся.

Это был гладко выбритый краснолицый мужчина лет шестидесяти пяти, с высоким лбом и насмешливо выдвинутой верхней губой. Эбби был теперь одним из наиболее известных в Европе врачей, в молодости же он знал нужду, и ему пришлось вести упорную борьбу, когда он, приехав в Лондон из родного Лидса и не имея ничего за душой, кроме доброго имени, которое заслужил у себя в провинции, натолкнулся в столице на предубеждение и вражду. Исподтишка поглядывая на Эндрю, он заметил его плохо сшитый костюм, мягкие воротничок и сорочку, дешевый, неумело завязанный галстук, а главное – напряженно-сосредоточенное, стремительное выражение его серьезного лица, и вспомнил дни своей молодости. Сердце его инстинктивно протянулось навстречу этому не похожему на других кандидату, и, просмотрев лежавший перед ним лист, он с удовольствием убедился, что отметки Эндрю, в особенности последняя, за практическую работу, были выше среднего.

Тем временем Эндрю, устремив глаза на поставленные перед ним стеклянные банки, кое-как, с запинками, давал объяснения относительно их содержимого.

– Хорошо, – прервал его неожиданно Эбби. Он взял в руки один из препаратов – аневризм восходящей аорты – и стал дружеским тоном спрашивать о нем Эндрю.

Его вопросы, сначала простые, постепенно захватывали все более широкую область, пока в конце концов не коснулись новейшего специфического лечения путем прививки малярии. Эндрю, ободренный доброжелательным обращением с ним Эбби, развернулся и отвечал хорошо.

Наконец Эбби сказал, ставя обратно банку:

– А известно вам что-нибудь об истории аневризма?

– Амбруаз Паре… – начал Эндрю, и Эбби уже было одобрительно закивал, – Амбруаз Паре считается первым, открывшим эту болезнь.

Лицо Эбби выразило удивление.

– Почему «считается», доктор Мэнсон? Паре действительно открыл аневризм.

Эндрю покраснел, потом побледнел, но очертя голову ринулся в спор:

– Да, сэр, так говорят учебники. Вы найдете это в каждой книге, я сам видел это в шести, нарочно подсчитал. – Он торопливо перевел дух. – Но мне случилось читать Цельса[11], когда я повторял латынь, и я встретил у него слово «aneurismus». Цельс знал о существовании такого явления. И описал его подробно. А это было за тринадцать столетий до Амбруаза Паре.

Последовала пауза, Эндрю поднял глаза, ожидая добродушно-иронической реплики, но Эбби смотрел на него со странным выражением.

– Доктор Мэнсон, – наконец сказал он, – вы первый человек в этом экзаменационном зале, от которого я услышал нечто не шаблонное, верное и новое для меня. Поздравляю вас! – (Эндрю снова густо покраснел.) – Скажите мне еще одно – просто чтобы удовлетворить мое личное любопытство, – продолжил Эбби. – Что является вашим принципом, так сказать, основным правилом, которым вы руководствуетесь в своей профессиональной практике?

Наступило молчание, во время которого Эндрю усиленно размышлял. Наконец, чувствуя, что этим молчанием он портит благоприятное впечатление, которое произвел, он несвязно пробормотал:

– Я думаю… Я всегда твержу себе: ничего не считать аксиомой.

– Благодарю вас, доктор Мэнсон.

Когда Эндрю вышел, Эбби потянулся за пером. Он чувствовал себя снова молодым и в подозрительно-сентиментальном настроении. Он думал: «Скажи он мне, что стремится исцелять людей, помогать страждущему человечеству, я бы провалил его, уже просто чтобы отомстить за свое разочарование».

Как бы там ни было, а Эбби поставил неслыханно высокую отметку, 100, против имени Эндрю Мэнсона. Разумеется, если бы он мог, поставив отметку, сбежать (как он красноречиво размышлял про себя), эта цифра была бы удвоена.

Несколько минут спустя Эндрю сошел вниз вместе с остальными кандидатами. Внизу у лестницы стоял швейцар в ливрее с пачкой конвертов в руках. Когда кандидаты проходили мимо, он вручал каждому конверт с его именем. Гаррисон, шедший перед Эндрю, торопливо вскрыл свой. Он изменился в лице и сказал быстро: «Оказывается, я завтра могу не являться! – Затем с вымученной улыбкой: – А как вы?» У Эндрю дрожали пальцы. Он едва мог прочитать бумажку. Ошеломленный, он слышал, как Гаррисон его поздравляет. Значит, у него еще есть надежда. Он пошел в кафе и выпил молока с солодом. Нервы его были сильно взвинчены, он твердил про себя: «Если я теперь, после всего, не выдержу экзаменов, я… я брошусь под автобус».

Прошел еще один