Все кивают и расходятся. При этом бросают смущенные взгляды на Пиннеберга, который по-прежнему стоит не шевелясь. Что-то такое ощущается в воздухе, он словно бы отделен от остальных завесой, м-да, бедный парень, надо с ним как-то поделикатнее …

– А вы, герр Кесслер, послушайте… – говорит Хайльбутт и берет его за плечо.

Оба исчезают за стойкой с зимними пальто. Беседуют довольно долго, все больше шепотом, пару раз Кесслер живо протестует, но в конце концов унимается и затихает.

– Ну что ж, с этим разобрались, – говорит Хайльбутт, возвращаясь к Пиннебергу. – Он к тебе… к вам больше вязаться не будет. Извини, я к тебе на «ты» обратился… Может, перейдем на «ты», не возражаешь?

– Конечно, если вы… если ты не против.

– Вот и славно… Вообще-то называть друг друга на «ты» – мещанская привычка. Но почему бы и нет? Так вот, Кесслер не будет больше тебя задирать, я его приструнил.

– Надеюсь… – говорит Пиннеберг. – Спасибо тебе, Хайльбутт. Я пока все в себя не приду, как обухом по голове…

– Это твоя мать? – спрашивает Хайльбутт.

– Да, – отвечает Пиннеберг. – И знаешь, я всегда о ней был невысокого мнения. Но чтобы такое… нет…

– А я бы не делал из этого драму, – рассуждает Хайльбутт. – По-моему, ничего ужасного не произошло. Это часть жизни. И мы всегда знали, что эта часть жизни существует.

– Я в любом случае съезжаю.

– Я бы тоже съехал, конечно, и как можно скорее. В первую очередь не из-за себя, а из-за других. Раз уж теперь все об этом знают, нельзя исключать, что кто-нибудь из любопытства возьмет и заявится по объявлению…

Пиннеберг вздрагивает.

– Только не это! Съеду, и пусть делают что хотят. Они там еще и в карты играют, я всегда думал, что с картами что-то нечисто, иногда прямо всерьез опасался… А теперь пусть Овечка как можно скорее ищет нам новое жилье.

Овечка в поиске.

Дети никому не нужны, она падает в обморок, но не напрасно

Овечка ищет квартиру, Овечка без конца поднимается и спускается по лестницам. Ей уже не так легко, как полгода назад, когда любая лестница казалась пустяком: взлететь наверх, и шагом, и бегом, и пританцовывая: раз, два, три, вот и все ступеньки! А теперь она останавливается на площадках, лоб в испарине; пот еще можно утереть, но вот поясница… Впрочем, что ей эта боль. Только бы Малышу не повредило, а она уж как-нибудь потерпит!

Она приходит и поднимается, спрашивает и уходит. С квартирой надо быстро что-то решать, ни она, ни ее муж уже видеть не могут свое жилище. Он белеет и трясется, стоит фрау Мии Пиннеберг войти в комнату. Губы его превращаются в тонкую линию. Овечка взяла с него честное слово, что он ни словом не обмолвится матери о произошедшем, они съедут потихоньку, однажды утром исчезнут, и все – но как же тяжело ему приходится! Его так и тянет устроить скандал, заорать, разбить что-нибудь, а то и ударить мать. Овечка не очень понимает почему, но состояние своего мужа чувствует очень хорошо…

Любой другой уже почуял бы неладное, но фрау Пиннеберг-старшая трогательно безмятежна. Она на всех парусах влетает в комнату, где сидят молодые, бодро выкрикивает:

– Ну, чего нахохлились, как мокрые курицы? Что за молодежь пошла! Да я в ваши годы…

– Да, мама, – говорит Овечка.

– Выше нос! Веселей! Жизнь и так паршивая штука, нечего сидеть киснуть! Я что хотела спросить: может, поможешь мне помыть посуду, Эмма? У меня там опять целая гора скопилась…

– Прости, мама, но я занята, шью, – отвечает Овечка.

Она прекрасно знает, что муж взбесится, если она согласится помочь.

– Ну ладно, пусть еще денек постоит. Может, завтра у тебя руки дойдут. Кстати, что ты все время шьешь? Смотри глаза себе не испорти! Нынче никто уже не шьет, гораздо проще и дешевле купить готовое.

– Да, мама, – смиренно отвечает Овечка, и фрау Пиннеберг отчаливает: расшевелила немножко эту молодежь!

Но на следующий день Овечка опять не помогает помыть посуду: ее полдня нет дома, она ищет жилье, ищет не первый день, квартира нужна позарез, милый и так уже будто на раскаленной сковородке. Иногда ей вспоминается Духеров – как, кажется, давно это было! «Уж я-то найду квартиру», – гордо, помнится, сказала она. Ну вот, теперь ищи!

Задача не из простых – еще бы, ведь это преступление: они так рано поженились и уже ждут ребенка. Государству до них дела нет… а жилищные конторы… боже правый, они не для этого существуют. Сами разбирайтесь, как вам выживать с вашим честно сохраненным по 218-й статье ребенком – нам-то что за дело!

А квартирные хозяйки! Есть такая порода женщин: приходит Овечка узнать насчет меблированной комнаты с обстановкой и с возможностью пользоваться кухней, а эти сразу – зырк на живот:

– Ну не-ет… Беременная, что ли? Вот уж спасибо, не надо. Если нам захочется послушать, как орет младенец, лучше своего заделаем. Все поприятнее.

Бах! Дверь захлопывается.

А бывает, что и квартира устраивает, и вроде бы все складывается, и Овечка думает: «Ну вот, завтра утром милый наконец-то проснется с легким сердцем…» И она тихо говорит (еще не хватало, чтобы их выставили через две-три недели):

– Мы, правда, ребенка ждем…

И тут лицо хозяйки вытягивается, и она заявляет:

– Ой, нет, дорогая, вы уж на меня не обижайтесь. Я к вам со всей душой, но вот муж…

Вперед! Вперед, Овечка, мир велик, Берлин – большой город, должны в нем быть и добрые люди, ведь детей все любят, это дар божий, наш век – век детей…

– Мы, правда, ребенка ждем.

– О, ничего страшного! Детей тоже рожать нужно, верно? Только вот квартиру они приводят в негодность: вечная стирка, кипячение, пар… А мебель у нас така-ая хорошая! Дети ведь любят царапать мебель. Ну это все ладно… только вместо пятидесяти марок придется с вас взять не меньше девяноста. Ну хорошо, восьмидесяти…

– Нет, спасибо, – говорит Овечка и ищет дальше.

От многого сразу приходится отказываться из-за цены. Да, ей попадаются прекрасные квартиры, светлые, солнечные, прилично обставленные комнаты, на окнах – симпатичные пестренькие занавески, обои свежие и светлые… «Ах, маленький мой…», – думает она.

И вот стоит в такой квартире пожилая дама, весьма дружелюбная, и дружелюбно смотрит на молодую женщину, которая что-то там бормочет про будущего ребеночка – для любого человека, имеющего глаза, смотреть на эту молодую женщину одна радость… Но пожилая дама говорит молодой, задумчиво разглядывая поношенное синее пальто:

– Да, любезная, но сто двадцать марок, не меньше. Сами посудите: восемьдесят уходит домовладельцу, а у меня только пенсия, мне тоже жить нужно…

«Ну почему, – думает Овечка, – ну почему у нас нет хоть немного больше денег! Чтобы не считать каждый пфенниг – ведь это так ужасно! Все стало бы настолько проще, вся жизнь пошла бы по-другому, и можно было бы просто жить и радостно ждать встречи с Малышом…»

Ну почему?! А мимо проносятся дорогие машины, двери гастрономов распахнуты настежь, и где-то существуют люди, которые зарабатывают столько, что не знают, куда девать деньги… Нет, это выше ее понимания… Однако Овечка принимает одно твердое решение и намерена непременно обсудить это с мужем: на следующих выборах надо голосовать за КПГ, все остальные – чепуха, им до нас дела нет…

По вечерам милый теперь часто сидит в комнате, дожидаясь ее.

– Ничего? – спрашивает он.

– Пока ничего, – отвечает она. – Но не отчаивайся! У меня предчувствие, что завтра я найду то, что надо… О боже, как же у меня замерзли ноги!

Она говорит это, только чтобы отвлечь его и занять, хотя, впрочем, ноги