Утро, мрачное, серое ноябрьское утро, у Манделя пока тихо. Пиннеберг только что пришел, первым из всего отдела, ну или почти первым – в глубине зала, похоже, занимается своими делами кто-то еще.

Но болтать с сослуживцами Пиннебергу неохота, настроение у него скверное, подавленное, видно от погоды. Он берет отрез мельтона и начинает отмерять ткань. Врум-м, врум-м, врум-м.

Сотрудник, чем-то занятый в темном дальнем углу зала – полное освещение еще не включено, – шуршит теперь все ближе, он останавливается то тут, то там, вместо того чтобы, как Хайльбутт, подойти к Пиннебергу напрямик. Значит, наверняка Кесслер и наверняка ему что-то нужно. Кесслер проходу Пиннебергу не дает: постоянные булавочные уколы, трусливые мелочные издевки. А Пиннеберг, к сожалению, вечно злится, как в первый раз, прямо сатанеет, у него руки чешутся начистить Кесслеру физиономию – это желание гложет его с самой первой их стычки.

– Доброе утро, – говорит Кесслер.

– Доброе утро, – отвечает Пиннеберг, не поднимая головы.

– Темновато сегодня, – говорит Кесслер.

– Правда? – отзывается Пиннеберг.

– Ну да, ноябрь все-таки…

Пиннеберг не отвечает. Врум-м, врум-м – вертится бобина с тканью.

– Вы прямо из кожи лезете, – смущенно улыбаясь, говорит Кесслер.

– Это не кожа, это шерсть, – отвечает Пиннеберг, и снова повисает пауза.

Кесслер, кажется, хочет сказать что-то еще, но не решается или не знает, как подступиться. Пиннеберг нервничает: тому явно что-то надо. И вряд ли что-то хорошее!

Проходящий мимо ученик Майвальд спрашивает:

– Доброе утро. «Цвёльф ур блатт»[11] читали?

– Доброе утро, – говорит Пиннеберг.

– Нет, – откликается Кесслер. – А что там?

Майвальд:

– Да насчет Шпанберга… – И уходит с Кесслером.

«Убирайся, – думает Пиннеберг. – Скатертью дорога».

Но через час Кесслер возвращается.

– Вы же на Шпенерштрассе живете, Пиннеберг?

– А вы откуда знаете?

– Да слышал как-то…

– От кого же? – рычит Пиннеберг.

– А я живу на Максштрассе. Даже странно, что мы с вами никогда в вагоне не встречались. Вы же от Бельвю добираетесь?

– Да, от Бельвю… Действительно странно. Да уж, Берлин – город маленький!

– Еще чего, – с натугой смеется Кесслер. – Ну вы и выдумщик, Пиннеберг!

«Ну, точно чего-то хочет, зараза, – думает Пиннеберг. – Давай, не тяни! Гад».

– Вы ведь женаты, – продолжает Кесслер. – Нелегко поди по нынешним временам семью содержать! А дети у вас есть?

– Не знаю, – сердито бросает Пиннеберг. – Вы бы делом занялись, вместо того чтобы торчать тут без толку.

– Не знаете – вот это да! – говорит Кесслер. И, внезапно обнаглев, вцепляется мертвой хваткой: – А впрочем, может, так оно и есть? «Не знаю» – это просто прекрасный ответ от отца семейства…

– Послушайте, герр Кесслер! – рявкает Пиннеберг и слегка приподнимает метр.

– А что такого? – хлопает глазами Кесслер. – Вы же сами сказали. Разве не так? Главное, чтобы фрау Мия знала…

– Что? – ревет Пиннеберг. Окружающие таращатся на них. – Что? – Он невольно понижает голос: – Что вам нужно? Чего вы от меня хотите? Давно по роже не получали, вы, недоумок? Вечно ко мне цепляетесь…

– Это так-то в приличном обществе люди беседуют? – насмешливо осведомляется Кесслер. – Да что вы надулись, как индюк! Вот интересно, что скажет герр Йенеке, если я покажу ему это объявление. Кто у нас позволяет собственной жене давать такие объявления в газету, такую гнусность…

Пиннеберг не спортсмен, через прилавок ему не перемахнуть. Его приходится обежать, чтобы добраться до этого типа…

– Позор для всей профессии! И не смейте тут руки рас…

Но Пиннеберг уже налетел на него. Да, он не спортсмен, он влепляет противнику затрещину, тот дает сдачи, они сцепляются и молотят друг друга без разбора.

– Сволочь! Гад! – пыхтит Пиннеберг.

Из-за других прилавков выбегают сотрудники, окружают их, переглядываются.

– Что за безобразие!

– Да пусть развлекаются, как им нравится.

– Если Йенеке увидит, оба вылетят…

– Не хватало еще, чтобы сейчас зашел покупатель!

Внезапно Пиннеберг чувствует, что его хватают сзади и оттаскивают от противника.

– Пустите! – орет он. – Я ему сейчас…

Но это Хайльбутт – и Хайльбутт говорит совершенно хладнокровно:

– Не дурите, Пиннеберг. Я все равно сильнее. И я вас не отпущу…

Его противник Кесслер уже поправляет галстук и разглаживает волосы. Кажется, драка не произвела на него особого впечатления. Когда ты прирожденный склочник, привыкаешь получать затрещины.

– Кто-нибудь, объясните мне, – обращается он к стоящим вокруг, – с чего он так взбеленился? Ведь сам своей бабе разрешает в открытую предлагаться в газете!

– Хайльбутт! – молит Пиннеберг, силясь вырваться.

Но Хайльбутт и не думает его отпускать.

– Погоди, парень, погоди, – бормочет он. И громко: – Ну-ка, давайте начистоту! Что еще за история с газетой? Покажите!

– А вы мне не командуйте, – заявляет Кесслер. – Я не хуже вас, хоть и не зовусь старшим продавцом!

Тут поднимается всеобщий ропот.

– Ну уж нет, Кесслер, так не пойдет!

– Давай-ка выкладывай, старик!

– На попятную захотел, нет уж!

Хайльбутт говорит:

– Итак, Кесслер: либо вы рассказываете, о каком объявлении речь, либо мы все втроем идем к герру Леману.

– Извольте. Думаете, я боюсь? Но если коллегам такие забавы по вкусу, я прочту объявление вслух. Вы не возражаете, герр Пиннеберг? – И он ухмыляется.

Пиннеберг что-то бурчит, но что, не разобрать. Во всяком случае, Хайльбутту больше не надо его держать, ясно, что у Кесслера и впрямь что-то на него есть, и лучше уж все узнать, чем терпеть шушуканье за спиной.

– Ну что ж, я зачитаю, – говорит Кесслер и разворачивает газету. – Хотя мне было бы стыдно. – Он снова медлит, нагнетая интригу.

– Да давай уже, сколько можно!

– Лишь бы склоку затеять…

– Плюньте, Пиннеберг! В другой раз мы еще подумаем, когда он попросит помощи в продаже.

Кесслер начинает:

– Вот здесь, мелким шрифтом. Сами знаете, что это за газетенка, я все поражаюсь, почему полиция их никак не прикроет. Ну, недолго осталось…

– Читайте сейчас же, не то…

Кесслер читает. Читает с выражением – наверняка с утра репетировал.

«Не везет в любви? Введу Вас в обворожительный, свободный от предрассудков круг очаровательных дам. Останетесь довольны.

Фрау Мия Пиннеберг, Шпенерштрассе, 92II, Моабит 7777».

Кесслер упивается:

– Останетесь довольны… Ну, что вы на это скажете? – И поясняет: – Он сам подтвердил, что живет на Шпенерштрассе. Иначе… – Кесслер теперь сама благожелательность. – Иначе я ни слова не сказал бы, разумеется.

– Мало ли что имеется в виду!

– Хорошо устроился…

– Останетесь довольны… ну да, надо думать. – Вендт хохочет, зычно и плотоядно.

– Я… – лепечет Пиннеберг, побелев как снег. – Я даже не…

– Дайте сюда газету, – внезапно требует Хайльбутт, злой настолько, насколько вообще способен злиться. – Где это? Вот… Фрау Мия Пиннеберг… Пиннеберг, твою жену ведь не Мия зовут, твою жену зовут?..

– Эмма, – мертвым голосом отвечает Пиннеберг.

– За это вам надо еще раз съездить по физиономии, Кесслер, – говорит Хайльбутт. – Речь тут вообще не о жене Пиннеберга. И с вашей стороны недостойно…

– Позвольте-ка! – протестует Кесслер. – Нельзя ли без нотаций!

– И потом, – продолжает Хайльбутт, – вероятно, всем присутствующим очевидно, что наш коллега Пиннеберг об этой истории в первый раз слышит. Это та родственница, у которой ты живешь? – мимоходом спрашивает он.

– Да, – шепчет Пиннеберг.

– Ну вот, – говорит Хайльбутт. – Я тоже за всех своих родственников отвечать не могу. А кто может? Ну, теперь, когда ты в курсе, Пиннеберг…

– Я съеду сегодня же, – бормочет Пиннеберг. – Сегодня же. Куда угодно. Господи, чтобы я там хоть на день остался…

– В таком случае, – снова влезает Кесслер, которому слегка неуютно от всеобщего неодобрения, – вы должны сказать мне спасибо за то, что я рассказал вам об этом притоне. Хотя вообще-то странно, что вы сами ничего не заметили…

– Ну все, хватит! – обрывает Хайльбутт, и собравшиеся одобрительно гудят. – Пора бы, господа, и делом заняться. Герр Йенеке может появиться в любую секунду.