– Милый, пожалуйста, ну не надо так, – шепчет Овечка. – Нехорошо…

А фрау Пиннеберг – очень зло:

– Поговори мне про школьные годы! Может, и я тогда расскажу твоей жене, как к нам полиция приходила, потому что ты такую срамоту устроил с девочками в песочнице…

– Давай! – отмахивается Пиннеберг. – Моя жена все это знает. Я и сам тогда был несовершеннолетний… Вот видишь, Овечка, она ищет, с кем бы поругаться. Сейчас начнется.

– Не желаю больше слушать, – заявляет Овечка, щеки у нее пылают. – Все мы дрянные, я это, увы, хорошо знаю, меня тоже никто не оберегал. Но чтобы сын собственной матери…

– Не волнуйся, – говорит Пиннеберг. – Я в это дерьмо не полезу. Просто мама, видимо, из родственных чувств, любит поворошить грязное белье. Никто себе такого не позволяет, кроме родного человека…

– А за комнату заплатить не хочешь? – ни с того ни с сего гневно осведомляется фрау Пиннеберг. Кажется, за этим она и пришла. – Сегодня тридцать первое, любой арендодатель уже взял бы с вас деньги, а я до сих пор ни пфеннига не увидела…

– Получишь ты свои деньги, получишь, – говорит Пиннеберг. – Не сегодня, не завтра. Но получишь обязательно. Когда-нибудь…

– Мне они нужны сегодня! Я должна заплатить за вино. Никто ведь не интересуется, откуда я беру средства…

– Не мели чушь, мама. Среди ночи никто с тебя денег за вино не стребует. Ты сочиняешь на ходу.

– Я хочу свои деньги! Заняли за просто так лучшую комнату, а мне там на железной койке…

– Свои деньги ты получишь, – повторяет Пиннеберг. – Только вот насчет ста марок и думать забудь. Сорок мы тебе дадим, но сорок – это красная цена…

– За такую комнату – сорок марок! А может, лучше вам тогда…

– Полегче, мама, полегче, ты совершенно забываешь, что Овечка делает много работы по дому, гораздо больше, чем прислуга, а прислуге ты наверняка марок шестьдесят, а то и семьдесят платила….

– Я хочу получить свои деньги, – утомленно повторяет фрау Пиннеберг. – Раз уж Овечке в тягость оказать мне даже такую маленькую любезность… Я вам тоже сегодня, между прочим, чай заварила, – может, за это тоже с вас деньги брать?

– Да ты рехнулась, мама, – отвечает Пиннеберг. – Овечка каждый день драит квартиру, которая после ваших пьянок бог знает как загажена! Чай она, понимаешь ли, заварила!

– Все равно, – не сдается фрау Пиннеберг-старшая. – Любезность, она и есть любезность. – Мать очень бледна, поднимается, пошатываясь. – Я сейчас вернусь, – шепчет она и, спотыкаясь, выходит.

– Быстро выключаем свет! – командует Пиннеберг. – Вот черт, дверь не запирается, все в этом свинарнике не по-людски… – Он снова забирается в постель к Овечке. – Ох, Овечка, зачем только старуха приперлась, у нас так все хорошо было…

– Это невыносимо, – шепчет Овечка, и он чувствует, что она дрожит всем телом. – Невыносимо слышать, как ты разговариваешь с мамой. Ведь она тебе родная мать, милый!

– Увы, – невозмутимо отзывается Пиннеберг. – Увы! Именно поэтому я лучше всех знаю, какое она на самом деле чудовище. Ты, Овечка, покупаешься на то, что днем, на трезвую голову, она такая умница, веселая, с юмором, и посмеяться с ней можно. Но это сплошной обман. На самом деле она никого не любит, а за сто марок – ну хорошо, пусть за пятьсот, – продаст тебя любому похотливому козлу. И с Яхманом, по-твоему, у нее надолго? Он тоже не дурак и видит, что она его попросту использует. А для постели она уже скоро станет старовата…

– Милый, – настаивает Овечка очень серьезно, – я не хочу больше слушать, как ты в таком тоне говоришь о родной матери. Вполне возможно, ты прав, а я, вполне возможно, сентиментальная дурочка, но слушать этого я больше не хочу. Я всякий раз думаю, вдруг Малыш так однажды скажет про меня?

– Про тебя? – изумляется Пиннеберг. Его тон говорит сам за себя. – С чего бы ему так про тебя говорить? Ты – ты же Овечка! Ты же… о господи, проклятье, она снова под дверью. Мы уже легли спать, мама!

– Дорогие дети, – раздается, к их удивлению, голос Яхмана, и по нему слышно, что его обладатель в подпитии. – Дорогие дети, вы уж меня извините, я на минуточку…

– Извиняем, – говорит Пиннеберг. – Выметайтесь, герр Яхман.

– Минуточку, барышня. Сейчас выметусь. Вы муж с женой, мы тоже муж с женой, пусть и неофициально, но у нас все серьезно, вон как бранимся… Так почему бы нам не помочь друг другу?

– Вон! – рявкает Пиннеберг.

– Вы обворожительная женщина, – говорит Яхман и тяжело садится на кровать.

– Сожалею, но тут только я, – сообщает Пиннеберг.

– Все равно, – отвечает Яхман и встает. – Я найду дорогу, тут просто кровать обойти…

– Идите-ка лучше вон! – с отчаянием в голосе говорит Пиннеберг.

– Непременно, – говорит Яхман, пытаясь выбраться из тесноты между умывальником и шкафом. – Я только по поводу платы за комнату…

– О боже! – дружно вздыхают супруги Пиннеберг.

– Я вас слышу, барышня! – рокочет Яхман. – Так, где это было… Да включите уже свет! Ну-ка скажите еще разок: «О боже!» – Он пробирается дальше, к той стороне кровати, что ближе к окну, на каждом шагу натыкаясь на всевозможные препятствия. – Тут такое дело: эта женщина, ваша мама, ругается на чем свет стоит, потому что до сих пор не получила от вас денег. Весь вечер нам испоганила. Теперь сидит рыдает. Ну, я и подумал: «Яхман, в последние дни тебе удалось подзаработать деньжат, Яхман, ты же все равно отдашь их этой женщине – так отдай лучше детям! А они отдадут ей. Итог один. Зато мир и покой…»

– Ну нет, герр Яхман, – начинает Пиннеберг, – это с вашей стороны, конечно, очень любезно…

– Любезно – черт побери, что вы тут понаставили? Да это же новая мебель! Зеркало? Нет уж, я хочу покоя. Идите-ка сюда, барышня, возьмите деньги…

– Очень сожалею, герр Яхман, – весело говорит Пиннеберг, – но всю эту длинную дорогу вы проделали напрасно. В кровати никого нет.

– Проклятье, – шепчет великан, потому что за дверью раздается плаксивый голос:

– Хольгер, ты куда подевался, Хольгер?

– Прячьтесь! Скорее! Она идет сюда, – шепчет Пиннеберг.

Грохот, дверь распахивается.

– Тут, случайно, нет герра Яхмана?

Фрау Пиннеберг включает свет, три пары глаз с опаской озираются, но Яхмана нигде не видно – похоже, спрятался за кроватью со стороны окна.

– Да где же он? Он ведь иной раз и на улицу удирает. Ему, видите ли, слишком жарко. Боже! Это же!..

Пиннеберг и Овечка несколько озадаченно смотрят туда, куда устремлен мамин взгляд. Однако та таращится не на Хольгера – тот спрятался надежно, – а на несколько купюр, которые лежат у всех на виду, на Овечкином желтом шелковом одеяле.

– Да, мама, – говорит Овечка, которая первой пришла в себя. – Мы тут как раз обсудили… Это вам за комнату, на первое время. Берите!

Фрау Мия Пиннеберг хватает деньги.

– Триста марок, – говорит она, задыхаясь. – Ну, хорошо, что вы одумались! Это тогда за октябрь и ноябрь. Остается всего мелочь добавить, за газ и за свет. В другой раз посчитаем. Что ж, хорошо… спасибо… Спокойной ночи…

Не переставая бормотать, она выходит из комнаты, боязливо прижимая к себе добытое сокровище.

Из-за кровати Овечки появляется сияющее лицо Яхмана.

– Что за женщина! – восклицает он. – Ну что за женщина! Триста марок, так и быть, за октябрь и ноябрь она зачтет! А сейчас извините меня, дети, пойду-ка я к ней. Во-первых, интересно, скажет ли она мне хоть что-нибудь о деньгах. А во-вторых, настроение у нее теперь точно на высоте – так что спокойной ночи.

И он уходит. Наконец-то одни.

Кесслер выступает с разоблачением и получает затрещину,

но Пиннебергам все