– Да, понимаю, – говорит Овечка. – Зеркало и вправду прекрасное. Это, конечно, немножко превосходит наши финансовые возможности, в ближайшие лет пять-десять мы бы и без туалетного столика обошлись, но я сама вбила тебе это в голову… И все-таки здорово, что он теперь у нас есть! Ты мой славный, добрый муженек… И не ругайся теперь, что я буду ходить зимой в синем пальто, потому что сначала мы должны купить все для Малыша…

– Какая же ты у меня хорошая, – говорит он, и они снова сливаются в поцелуе, и прижимаются друг к другу крепко-крепко, и, возможно, на этом споры на сегодняшний вечер закончились бы… но тут за стеной, в проходной комнате, поднимается целый ураган звуков: смех, вой, визг, торопливый мужской говор, а надо всем – брань Мии Пиннеберг, которая, судя по голосу, сильно не в духе.

– Опять накачались, – раздраженно говорит Пиннеберг.

– Мама в плохом настроении, – вздыхает Овечка.

– Мама, когда выпьет, всегда с пол-оборота заводится, – отзывается он.

– Может, ты ей все-таки дашь денег за комнату? Ну хоть сколько-нибудь, – просит Овечка.

– У меня осталось, – решившись, говорит Пиннеберг, – сорок две марки.

– Что?!! – спрашивает Овечка и садится в постели. Отпускает своего милого, ей не нужны больше ни тепло, ни страстные поцелуи, ни близость – она сидит прямая как стрела. – Что? Сколько-сколько у тебя осталось от зарплаты?

– Сорок две марки, – робко повторяет Пиннеберг. – Овечка, послушай!

Но слушать Овечка не желает. Она даже не слышит голоса мужа – слишком велик ее ужас.

– Сорок две марки, – шепчет она и считает. – Сто двадцать пять… У тебя зарплата сто шестьдесят семь марок? Не может быть!

– Сто семьдесят. Три марки я отдал мальчишке.

Овечка цепляется за эти три марки.

– Какому мальчишке? За что?

– Ну, ученику продавца.

– А! Так значит, сто семьдесят. И ты идешь и покупаешь… о боже, что же теперь будет? На что нам жить?

– Овечка, – умоляет Пиннеберг, – я сам все понимаю! Я сглупил. Но больше такого не повторится, никогда. И к тому же у нас еще есть деньги от пенсионного фонда.

– Их тоже скоро не будет, если так тратить. А Малыш? Ему нужно купить приданое! Я готова ходить в рванье и спать на соломе! Пусть нам будет паршиво, потерпим. Но Малыш ни в чем нуждаться не должен, хотя бы первые пять-шесть лет, я ради этого что угодно сделаю. А ты что творишь?!

Пиннеберг тоже садится. Ее тон ужасающим образом изменился, она говорит так, словно это не он, не любимый муж, а незнамо кто, первый встречный. И хотя он, конечно, всего лишь мелкий продавец, которому очень рано дали понять, что он никто, зверек, которого могут подкормить, а могут и бросить околевать – кому какое дело, – хотя он, даже при своей глубочайшей любви к Овечке, тоже нечто преходящее, недолговечное, невзрачное, – он все-таки человек, и он чувствует: под угрозой то единственное, что придает его жизни смысл и ценность, и он должен это удержать, должен бороться, он не даст жирным боровам с лоснящимися лысинами, заправляющим его жизнью, отнять и это. И он отвечает:

– Овечка, девочка моя! Я же сам признаю: повел себя как осел, наломал дров, да. Дурак! Но не надо из-за этого так со мной говорить. Я ведь всегда такой был, так что не отдаляйся от меня, говори со мной как со своим милым, а не с кем-то, с кем хочешь поссориться…

– Милый, ты, я же…

Но он говорит и говорит, настал его час, он шел к этому с самого начала и теперь не отступит:

– Овечка, ты должна меня простить, от всей души простить! Пообещай твердо-твердо, что ты перестанешь из-за этого переживать и, глядя на туалетный столик, будешь просто посмеиваться над своим глупым мужем…

– Милый, ты мой милый…

– Нет, – говорит он и спрыгивает с кровати. – Надо включить свет. Я хочу видеть твое лицо, какое на нем выражение, когда ты меня по-настоящему прощаешь, чтобы впредь всегда знать…

Зажигается свет, он бежит обратно, но в кровать не забирается, а склоняется над Овечкой, вглядывается пристально… Два лица, разгоряченные, раскрасневшиеся, глаза расширены от страха. Их волосы перепутываются, губы соприкасаются, в вырезе ее рубашки вздымается белая грудь, такая прекрасная, крепкая, в голубых прожилках…

«Какой же я счастливчик, – чувствует он. – Как же мне повезло…»

«Мой милый, – думает она. – Мой мальчишка. Мой большой, глупый, самый любимый на свете мальчик, ты внутри, в моем лоне…»

И вдруг ее лицо озаряется светом; он разгорается все ярче и ярче, Пиннеберг видит, как тот растет и ширится, как рассвет над землей.

– Овечка! – Он окликает ее, зовет, потому что видит, как она отдаляется от него, погружаясь в блаженную отрешенность. – Овечка!

Она берет его руку и кладет себе на живот.

– Потрогай, он шевелится… наш Малыш толкается… Чувствуешь? Вот опять…

Подчиняясь счастливой матери, он наклоняется над ней, хотя ничего не чувствует. Нежно прижимается щекой к ее животу – он такой налитой, плотный, и в то же время такой мягкий… Словно самая прекрасная подушка на свете – да нет, что за ерунда, не подушка, а волна; живот поднимается и опадает, и Пиннеберга захлестывает безбрежное море счастья… Как будто бы лето, и колосится рожь, и вот он, веселый белокурый ребенок с растрепанными волосами и голубыми глазами – совсем как у матери. Как прекрасно пахнет в поле – землей, материнством и любовью, сладчайшей, неувядающей любовью… И усики колосьев чуть колют щеку, и он смотрит на прекрасную линию ее сомкнутых бедер, на тенистую рощицу…

И вот, будто поднятый ею на руки, он лежит головой на ее материнской груди, видит ее взгляд, распахнутый и сияющий… О вы все, ютящиеся в тесных лачугах, – этого у вас не отнять никому…

– Все хорошо, – шепчет Овечка. – Все хорошо, мой милый.

– Да, – говорит он, пристраивается рядом и склоняется к ней. – Да, – повторяет он. – Я счастлив, как никогда в жизни. Ты волшебница, Овечка, ты…

Жесткая костяшка ударяет в дверь. А между тем ночь, время за двенадцать.

– Можно к вам? – спрашивают из-за двери.

– Входи, мама, – горделиво говорит Пиннеберг, – ты нас не побеспокоишь. – И, крепко взявшись за Овечкино плечо, не дает ей стыдливо отодвинуться на свою половину кровати.

Фрау Мия Пиннеберг неторопливо входит и окидывает взглядом представившуюся ей картину.

– Надеюсь, не помешала? Я увидела, что у вас еще горит свет. Но, разумеется, не думала, что вы уже в постели. Я точно не мешаю?

И она садится, хотя вид у нее действительно несколько сконфуженный.

– Ну что ты, мама, ничуть не мешаешь, – отвечает Пиннеберг. – Все в порядке. Мы, в конце концов, в законном браке.

Фрау Мия Пиннеберг часто дышит. Даже под слоями косметики видно, какая она красная. Похоже, малость перебрала. Овечкина рубашка до ужаса нараспашку.

– Боже, – бормочет фрау Пиннеберг, – какая грудь у твоей жены! Днем это так в глаза не бросается. Ты не в положении, Эмма?

– Ты что! – встревает Пиннеберг и взглядом знатока смотрит в разрез рубашки. – Она у Овечки всегда такая. С детства.

– Милый! – одергивает его Овечка.

– Видишь, Эмма, – возмущается фрау Пиннеберг со слезами в голосе, – твой муж тоже надо мной издевается. И те издеваются. Вот я уже пять минут как ушла, а я как-никак хозяйка дома. И что вы думаете – хоть кто-нибудь хватился? Лишь бы эти две дуры были, Клэр и Нина. И Хольгер в последнее время совершенно переменился. Никому я не нужна…

Фрау Пиннеберг тихонько всхлипывает.

– О, мама! – смущенно и сочувственно восклицает Овечка и уже готова выскочить из постели и бежать утешать, но милый ее удерживает.

– Не стоит, Овечка, – безо всякого сострадания говорит он. – Знаем мы эти фокусы. Тебе бы, мама, пить поменьше. Каждый раз одно и то же. Ничего не меняется. – Он безжалостно объясняет: – Когда напьется, она сначала плачет, потом