– Так давайте вместе приберемся, как раз управимся к приходу Пиннеберга.

– Ни в коем случае. Это уже мое дело. И в-четвертых, я не могу понять, как так получается: ушел в четыре – почему так рано? – и до сих пор не вернулся домой!

– Он хотел еще что-то купить.

– Бог мой, он, наверное, за зимним пальто для меня пошел!

Мгновение Хайльбутт испытующе смотрит на молодую женщину.

– Не думаю, – наконец говорит он. – Пальто он купил бы у нас, сотрудникам положены скидки.

– Но тогда в чем же?

Распахивается дверь, и входит фрау Мия Пиннеберг. С приветливой улыбкой направляется к герру Хайльбутту:

– Полагаю, вы герр Зибольд, вы сегодня звонили по объявлению… Эмма, будь так любезна…

Но Эмма не двигается с места.

– Это герр Хайльбутт, мама, сослуживец Ханса, и он пришел в гости ко мне.

Фрау Мия Пиннеберг ослепительно улыбается:

– О, разумеется, простите. Очень приятно, герр Хайльбутт. Вы тоже занимаетесь готовым платьем?

– Я продавец, – честно отвечает Хайльбутт.

Овечка слышит, как поворачивается ключ в замке.

– А вот и Йоханесс!

Все выходят в прихожую. Это действительно Пиннеберг: он придерживает туалетный столик, в который с другой стороны вцепился ученик из «Спите по-Райски». На лице – ни тени смущения или огорчения.

– Добрый вечер, мама. Добрый вечер, Хайльбутт, как хорошо, что вы уже пришли! Привет, Овечка. Ну что ты смотришь – это наш туалетный столик! На Александерплац мы чуть под автобус не попали! Ох, скажу я вам, с меня семь потов сошло, пока мы сюда добрались. Откроешь дверь в нашу комнату?

Общее напряжение разрядилось, Овечка лишь восклицает:

– Но, милый!

А Хайльбутт:

– Неужели вы сами дотащили эту штуковину, Пиннеберг?

– Собственной персоной, – сияет Пиннеберг. – I myself with this – who do you call him?[10] Ученик?

– Туалетный столик, – радостно подсказывает фрау Пиннеберг. – Ну, детки, балуете вы себя! Кому теперь нужны туалетные столики, когда все носят короткие стрижки? Могли бы и мой позаимствовать! Я бы недорого отдала.

Но Пиннеберг не слушает. Он проволок и протолкал эту штуковину сквозь суету берлинских улиц, можно сказать, взял ее с боем, и никакие финансовые соображения не могут омрачить этот момент.

– Вон в тот угол, мастер, – говорит он сопляку. – Чуть-чуть выдвини… Так свет лучше падает… Надо будет повесить сверху лампу. Так, мастер, а теперь идем вниз, за зеркалом. Вы меня извините, я на минутку… Это моя жена, Хайльбутт. – Он сияет. – Как она вам? Нравится?

– Зеркало-то я и сам дотащу, хозяин, – вставляет ученик.

– Замечательная! – отвечает Хайльбутт.

– Да ну тебя, милый! – смеется Овечка.

– Он сегодня совсем с ума сошел. – Это фрау Мия Пиннеберг.

– Ну уж нет, еще завалишься на лестнице, а вещь дорогая! – И таинственным шепотом: – Настоящий хрусталь, шлифованный, одно зеркало – пятьдесят марок.

Он исчезает вместе с мальчишкой. Оставшиеся переглядываются.

– Ну что ж, не буду вам мешать, – говорит фрау Пиннеберг. – Попозже загляну. – Это брошено суровым, властным тоном. – Ужин на тебе, Эмма. Моя помощь понадобится?

– О боже, ужин… – в отчаянии бормочет Овечка.

– Если что, – говорит свекровь уже с порога, – я тебе помогу.

– Ни о чем не переживайте, мадам, – говорит Хайльбутт, кладя ладонь Овечке на руку. – Я же пришел не ради еды. Кстати, чтобы не забыть – эти цветы вам… – Он протягивает ей букетик.

Овечка слегка вздрагивает: впервые в жизни ее называют «мадам» и впервые за время брака ей дарят цветы. Но она не была бы Овечкой, если бы не ответила:

– Да какая же я мадам, я просто фрау Пиннеберг. А что до цветов… Если мы хотим подружиться, не надо тратить деньги на такую ерунду. – Потом, помолчав: – Какие красивые! – И зарывается в гвоздики лицом. – И цвет изумительный, лососевый.

– Вот видите… – начинает Хайльбутт.

Дверь снова распахивается, на пороге опять Пиннеберг с мальчишкой.

– Внимание-внимание, сейчас туалетный столик наконец покажет себя во всей красе! Вот так, приподними чуток, малой. Так, тут у нас винты, погодите… – Он завинчивает, обливается по́том и при этом без умолку тараторит: – Зажги еще лампу, Овечка. Чтобы света побольше! Нет, пожалуйста, Хайльбутт, будьте добры, пока не подходите. Первой из нас всех в зеркале должна отразиться Овечка. Я тоже еще не смотрелся, так в одеяле и нес… Вот, малой, держи денежку, хватит тебе? Ну, свободен, подъезд наверняка еще открыт. Бывай. Овечка, пожалуйста! Ну, давай же, не надо Хайльбутта стесняться, что он тебе?

– Я и не думала! Я из-за…

– Накинь халат. Да просто сверху накинь! Пожалуйста. Ну пожалуйста! Я все время представлял себе в нем твое отражение в этом халате – это первое, что я хочу увидеть в новом зеркале… Прошу тебя, Овечка…

– Милый, милый, – выдыхает Овечка, но она, конечно же, тронута его горячностью. – Сами видите, герр Хайльбутт, ничего другого не остается… – И она достает из шкафа халат.

– Пожалуйста-пожалуйста, – говорит Хайльбутт. – Я с удовольствием на вас полюбуюсь. К тому же ваш муж совершенно прав: каждое зеркало первым делом должно отразить нечто особенно прекрасное.

– Ой, будет вам, – отмахивается Овечка. – Знаете, что моя мать сказала моему мужу на свадьбе? «Может, Эмма и не красавица, но сердце у нее золотое». Насчет сердца – об этом мы умолчим, а вот насчет красоты, герр Хайльбутт, матери всегда знают правду, и ни один мужчина меня не переубедит.

– Я вас уверяю…

– Овечка, – говорит Пиннеберг и смотрит то на жену, то на ее отражение. – Овечка, как я об этом мечтал! И представляешь – сбылось! Хайльбутт! Пусть с нами по-свински обращаются и платят гроши, понятно, что для всех этих бонз мы просто грязь под ногами…

– Так и есть, – подтверждает Хайльбутт. – Им до нас дела нет. Мы для них просто скот, с которого они жиреют.

– Вот именно, – соглашается Пиннеберг. – Я тоже всегда так считал! Но все-таки кое-что они у нас отнять не могут. Пошли они все со своим словоблудием! Вот я смотрю в зеркало и вижу свою жену в халате – этого они у меня не отнимут.

– Может, хватит мне уже сидеть при полном параде? – спрашивает Овечка.

– Как тебе зеркало – хорошее? Отражение нравится? – Он поясняет Хайльбутту: – Знаете, бывают зеркала, в которых люди точно утопленники, такие же зеленые – хотя я на своем веку утопленников ни разу не видел… Некоторые растягивают, некоторые, наоборот, сужают. Но это зеркало хорошее, правда, Овечка?

– По-моему, просто великолепное, – говорит Хайльбутт.

– А где эта твоя маленькая хрустальная вазочка, Овечка? Давай поставим ее вон там, справа. Будешь в нее что-нибудь класть. А слева можно…

Раздается стук в дверь, она приоткрывается, в щель просовывается голова фрау Пиннеберг.

– Можно тебя на два слова, Йоханнес?

– Сию минуту, мама.

– Только, пожалуйста, действительно сию минуту. Мне срочно нужно с тобой поговорить.

Дверь захлопывается.

– Наверняка потребует денег за комнату, – поясняет Овечка.

Пиннеберг резко мрачнеет.

– Перебьется! – говорит он.

– Но, милый!

– Пусть перестанет так себя вести, – злится он. – Получит она свои деньги!

– Ну, мама наверняка думает, что у нас их куры не клюют, раз мы купили такой столик… У Манделя ведь и впрямь хорошо платят, правда, герр Хайльбутт?

– Хорошо? – нерешительно повторяет Хайльбутт. – Ну, у всех свои представления о том, что такое хорошо. Полагаю, этот столик обошелся вам не меньше чем в шестьдесят марок…

– Шестьдесят… Да вы с ума сошли, Хайльбутт! – раздраженно отвечает Пиннеберг. Затем добавляет спокойнее, заметив, что Овечка пристально на него смотрит: – Простите, Хайльбутт, просто вы не в курсе цен. – И очень громко: – Важное объявление! Сегодня вечером мы не будем говорить о деньгах, а пойдем все втроем на кухню и посмотрим, что можно сообразить на ужин. Лично я ужасно голоден.

– Хорошо, милый, – отвечает Овечка, не сводя с него пристального взгляда. – Как скажешь.

И они отправляются на кухню.

Ночь у Пиннебергов. Супружеские привычки.

Мать и сын. Яхман опять приходит на выручку

Уже ночь, около половины двенадцатого, Пиннеберги собираются ложиться