Какой гордый и внушительный вид имели христианские рыцари несколько часов назад! А ныне графы и бароны стали добычей охотника, рыцари – снедью львов; кичившиеся своей свободой были повязаны веревками, закованы в цепи. Аллах велик! Они звали правду ложью, Коран – обманом. Теперь они сидели полуголые, понурившиеся, безжалостно сраженные рукою истины.

Ослепленные глупцы, они взяли с собой в битву свою величайшую святыню – крест, на котором скончался их пророк Христос. Ныне сей крест в наших руках.

Когда битва была кончена, я взошел на гору Хаттин, чтобы оглядеться вокруг. К слову сказать, на этой самой горе Хаттин их пророк Христос произнес знаменитую проповедь. Я окинул оком поле битвы. И мне ясно представилось, что может сделать народ, благословенный Аллахом, с народом, над коим тяготеет Его проклятие. Повсюду валялись отрубленные головы, искромсанные тела, отсеченные конечности; повсюду видел я умирающих и мертвецов, покрытых кровью и прахом. И вспомнились мне слова Корана: „И говорят неверные: Ужель, когда мы станем прахом, воскрешены мы будем?“».

В письме историка Имада ад-Дина, воодушевленного сим зрелищем, было еще много подобных фраз. А закончил он словами: «О, сколь сладостен запах победы!»

Муса читал его письмо и все больше огорчался. Со стены на него глядело старинное мудрое изречение, начертанное куфическими письменами: «Унция мира дороже, чем сто пудов побед»[61]. Во время священной войны многие достойные мусульмане, осмелившиеся напомнить сию мудрость, приняли казнь как еретики. И все же многие мудрые люди не уставали повторять эти слова. Бывало, произносил их и друг его Имад, тот, кто написал вот это письмо; однажды какой-то фанатик-дервиш чуть не убил Имада, услышав подобные речи. А теперь друг его пишет такие строки!

Да, все так и есть, как сказано в Великой Книге евреев: иецер ха-ра, «злое начало», владеет человеком с младых ногтей. Людям всегда нравилось кого-нибудь гнать и избивать, рубить и убивать, и даже столь мудрый человек, как друг его Имад, нынче «упивается вином победы».

Ах, уже недалеко то время, когда многие, очень многие упьются вином войны. Теперь, когда Иерусалим вновь перешел в руки мусульман, христианский первосвященник, конечно же, всех призовет к священной войне, и много еще будет полей битвы, подобных тому, кое описал Имад с такой ужасающей наглядностью.

Так оно и вышло.

Весть о падении Иерусалима – города, который меньше чем девяносто лет назад был завоеван крестоносцами ценой неимоверных жертв, – повергла весь христианский мир в скорбь и отчаяние. Все предавались посту и молитве. Князья церкви отказались от роскоши, дабы их строгая воздержанность служила примером для остальных. Даже кардиналы давали обет не садиться на коня, пока землю, по которой ходил Спаситель, топчут и оскверняют нехристи; лучше уж они, кардиналы, будут пешком странствовать по христианским владениям, питаясь милостыней, призывая к покаянию и возмездию.

Святейший отец призывал рыцарей отправиться в новый крестовый поход, чтобы освободить Иерусалим – пуп земли, второй рай. Каждому, кто примет крест, он обещал вознаграждение – как в будущей жизни, так и на сем свете. Он объявил всеобщий мир на семь лет, treuga Dei[62].

Желая всем подать благородный пример, Святейший отец прекратил длительную распрю с германским властителем Фридрихом, императором Священной Римской империи. Папский легат, архиепископ Тирский, отправился к королям Франции и Англии, он убеждал их простить старые обиды. Сам папа в своих посланиях настойчиво внушал королям Португалии, Леона, Кастилии, Наварры и Арагона, что пришла пора забыть раздоры и братски объединиться, дабы иметь возможность внести свою лепту в священную войну: им предстояло выступить против мавров, заполонивших Иберийский полуостров, а заодно и против «западного антихриста», халифа Якуба аль-Мансура в Африке.

Архиепископ сообщил дону Альфонсо о папском послании, и он тут же созвал свою курию, коронный совет. Дон Иегуда благоразумно уклонился от приглашения, сославшись на нездоровье.

В своей пламенной речи архиепископ особо напирал на то, что в Испании крестовые походы начались раньше, чем в прочих странах, на полтысячелетия раньше. Как только нагрянула чума (сиречь мусульманское нашествие), готы-христиане, отцы и деды тех рыцарей, что ныне собрались в сем зале, выступили на защиту святой веры.

– Нам выпало продолжить великое, святое дело! – восторженно воскликнул он. – Deus vult – так хочет Бог! – боевым кличем крестоносцев завершил он свою тираду.

Рыцари охотно последовали бы его призыву. У всех, даже у миролюбивого дона Родрига, сердца разгорелись одним желанием. Но было тут, к несчастью, неодолимое препятствие. Все они знали об этом и сидели, погрузившись в молчание.

– Хорошо помню, – сказал наконец старый дон Манрике, – как мы вторглись в Андалус, дошли до самого моря. Я присутствовал при взятии королем, нашим государем, славного городишки Куэнки и крепости Аларкос. Я бы очень желал, прежде чем сойду в могилу, вновь сразиться с неверными. Но мы ведь связаны договором – договором о перемирии с Севильей. Он подписан королем, нашим государем, и скреплен его гербовой печатью.

– Вся эта писанина ныне изгладилась, обратилась в ничто! – гневно возразил архиепископ. – Никто не посмеет упрекнуть короля, нашего государя, если он предаст сей жалкий пергамент палачу на сожжение. Не считай, будто ты связан этим договором, государь! – повернулся он к Альфонсо. – Ведь, как сказано в Декрете Грациана[63], Iuramentum contra utilitatem ecclesiasticam praestitum non tenet, что означает: клятва во вред интересам церкви недействительна.

– Так-то оно так, – согласился каноник, почтительно склоняя голову. – Но ведь неверные не хотят с этим считаться. Они настаивают на том, что договоры непременно нужно соблюдать. Султан Саладин сохранил жизнь большинству своих пленников, однако, когда маркграф Шатильонский[64] стал утверждать, что имел право нарушить перемирие, ибо его клятва не имела силы пред церковью и Богом, султан (вы все это помните, господа!) велел его казнить. А халиф западных неверных[65] думает и поступает точь-в-точь как Саладин. Решись мы нарушить мир с Севильей, он живо нагрянет сюда из своей чертовой Африки, а солдат у него не счесть, как песка в пустыне. Против такого воинства не поможет ни доблесть, ни отвага. Стало быть, если король, наш государь, сославшись на священное право церкви, объявит договор недействительным, сие решение пойдет не на пользу церкви, а во вред ей.

Дон Мартин мрачно взглянул на своего секретаря: вечно он встревает со своими поправками! Но дон Родриг бестрепетно продолжал:

– Бог, читающий в сердцах, ведает, сколь рьяно желаем мы отмстить за поругание святого города. Но Бог даровал нам рассудок, дабы мы излишне поспешным рвением не