Я послала ее доложить о моем приезде и через минуту увидела Клемана – стройного молодого человека в странном мешковатом одеянии из какой-то дерюги. Он вышел в коридор встретить меня, но остался стоять у открытой двери в их комнату, готовый пожертвовать скорее этикетом, нежели спокойствием матери. Я подошла к нему и протянула руку для пожатия. Он с поклоном поцеловал ее.

– Могу я войти, мадам? – спросила я с порога несчастную леди.

Она лежала в полутьме на жалкой постели с засаленными подушками и смотрела на нас широко раскрытыми испуганными глазами.

– Клеман! Клеман! Подойди ко мне! – вскричала она.

Как только он очутился подле нее, она повернулась на бок, взяла обе его руки в свои и стала гладить, гладить их, заглядывая снизу вверх в его лицо. Я едва могла сдержать слезы.

Он стоял не двигаясь и только время от времени что-то тихо говорил ей.

В конце концов я прошла в комнату, чтобы мы с ним могли беседовать, не возбуждая у больной нового приступа тревоги. Я знала, что у них побывал доктор, рекомендованный хозяйкой, и спросила, где мне найти его, но из ответа Клемана ничего не поняла – он невозможно коверкал все наши имена и названия; пришлось с тем же вопросом обратиться к хозяйке. Продолжать разговор с Клеманом не имело смысла, ибо мать ежесекундно требовала его внимания, как будто не замечая моего присутствия. Я лишь сказала ему, что на время покину их, но пусть он не беспокоится: к вечеру я непременно вернусь. Затем я вручила хозяйке корзину с угощениями, которую собрала для больной моя экономка, приказала одному из моих людей, немного знавшему по-французски, остаться и выполнять распоряжения мадам де Креки, пока от меня не поступит иной приказ, а сама отправилась к доктору. Я хотела получить его разрешение перевезти мадам де Креки в мой дом и совет, как это лучше сделать. От меня не укрылось, что каждое движение в комнате, где она лежала, каждый звук, если то не был голос Клемана, повергали ее в дрожь и нездоровое беспокойство.

Я нашла, что доктор отнюдь не глуп, хотя чересчур резок в обращении; подобная манера свойственна тем, кто привык иметь дело с людьми низкого звания.

Я объяснила ему, кто его больная и почему она оказалась здесь в столь плачевном положении; я также сказала, что принимаю в ней участие и хотела бы забрать ее к себе.

– Ее нельзя трогать с места, – заявил он, – любая перемена убьет ее.

– Ее нельзя оставить на месте, – возразила я, – и перемена к лучшему ее не убьет.

– В таком случае мне нечего больше сказать. – Он отвернулся от дверцы кареты, намереваясь вернуться в свой дом.

– Постойте! Вы должны помочь мне. Если согласитесь, не прогадаете – я охотно заплачу вам пятьдесят фунтов. Если откажетесь, найду другого, кто согласится.

Он посмотрел сперва на меня, потом (украдкой) на карету, заколебался и наконец сказал:

– Денег вам не жалко, это ясно. Полагаю, вы богаты и знатны. Людей вашего ранга не остановят такие пустяки, как жизнь или смерть больной женщины, им важно лишь настоять на своем. Ну что же, придется помочь вам – не я, так другой!

По мне, он мог говорить что угодно, только бы оказал содействие моему плану. Я была уверена, что опиаты помогли бы нам справиться с болезненным возбуждением мадам де Креки, и, конечно, я не могла не вспомнить, как Шекспир обошелся с Кристофером Слаем[49]. Свой план я немедленно изложила доктору, а состоял он в следующем: глубокой ночью, когда на улицах все замирает, надо переложить мадам де Креки на больничные носилки, прежде осторожно укутав ее, и отнести из дешевой гостиницы на Лестер-сквер в мой дом, где к тому времени все будет приготовлено для нее. Как я задумала, так и было исполнено. Клемана я предуведомила о своем решении запиской, а сама вернулась домой, чтобы слуги ничего не упустили. В ожидании де Креки все передвигались по дому бесшумно, словно обутые в бархат; у открытой наружной двери караулил швейцар. Наконец в ночной темноте я увидела фонари, которыми мои люди, шедшие впереди маленькой процессии, освещали дорогу. Носилки издали напоминали катафалк, с боков их охраняли Клеман и доктор; безмолвная процессия быстро приближалась. Я не рискнула подвергать мадам де Креки новым испытаниям, и мы уложили ее в постель в том же грубом ночном балахоне, которым снабдила ее сердобольная хозяйка, тепло укрыли и тихо вышли из слабо освещенной, наполненной благоуханием комнаты, вверив больную заботам сиделки и доктора. Клемана я отвела в соседнюю гардеробную, где для него поставили кровать – он хотел быть как можно ближе к матери; туда же я распорядилась принести ему кое-что для подкрепления сил. Молодой человек не знал, как выразить свою благодарность. Вынужденный обходиться без слов (мы боялись потревожить мадам), он падал передо мной на колени и долго, со слезами целовал мне руку, так что потом она была вся мокрая. Он воздевал руки к небесам и, полагаю, истово молился, беззвучно шевеля губами. Я позволила ему исчерпать весь запас немых изъявлений чувств, если можно так выразиться, после чего оставила его и пошла к себе дожидаться милорда, чтобы рассказать ему о своем поступке.

Разумеется, милорд нисколько не возражал, и мы оба в волнении не могли уснуть – всё гадали, как скажется на мадам де Креки столь разительная перемена обстановки. Доктор, к лицу и голосу которого больная успела привыкнуть, согласился провести эту ночь рядом с ней; сиделка была надежная, опытная; Клеман находился рядом и мог в любую минуту явиться на зов. Тем не менее я испытала огромное облегчение, когда моя горничная, подавая мне утром горячий шоколад, сообщила, что мадам де Креки (по словам месье, ее сына) проснулась намного спокойнее, чем во все предыдущие дни. Должно быть, самый вид новой спальни благотворно подействовал на ее нервы после той жуткой дыры, где я нашла ее, и она инстинктивно почувствовала себя среди своих.

Милорд был фраппирован одеждой Клемана. (Я не предупредила его только потому, что накануне, после минутного изумления, совершенно забыла об этом, размышляя о более важных вещах.) Он немедленно