Какая дружба могла бы связать их на долгие годы, сложись все иначе!.. Когда в моих грезах мне является Уриан, я знаю, что следом увижу Клемана… Говорит ли со мной Уриан или просто занят своими делами, призрак Клемана витает вокруг, словно для него не существует никого, кроме Уриана!..

Но я чуть не забыла сказать вам, что на следующее утро, еще прежде чем Уриан вышел из своей комнаты, лакей мадам де Креки принес ему птичье гнездо.

Потом мы вернулись в Англию, мальчики обещали часто писать друг другу, мы с мадам де Креки время от времени обменивались письмами вежливости, а потом Уриан ушел в море…

После этого все померкло для меня. Этого не расскажешь… Однако можно рассказать про семью де Креки. Клеман прислал мне письмо. Я понимала, что он тяжело переживает смерть друга, но никогда не догадалась бы об этом по его сухому, формальному посланию. Оно было точно мякина вместо хлеба для моего алчущего сердца. Бедный Клеман! Наверное, ему стоило немалых усилий написать мне. Что мог он… да кто угодно… сказать матери, потерявшей сына? Хотя у света на сей счет свое мнение, а все мы обязаны придерживаться светских обычаев. В общем случае это правильно, но в такие времена, как я убедилась на собственном опыте, людям лучше бы промолчать, чем соблюдать формальность, в этом было бы больше такта и уважения к горю. Мадам де Креки тоже написала мне. Но от нее я не ждала глубокого сочувствия моей утрате, и потому ее письмо не стало для меня столь горьким разочарованием, как письмо ее сына. Потом еще год или два мы с ней изредка обменивались любезностями, выполняя друг для друга мелкие просьбы или рекомендуя друг другу кого-то из наших друзей; мало-помалу и наша слабая связь прервалась.

А затем разразилась эта ужасная революция. Кто не жил в то время, не способен представить себе, с каким трепетом мы ежедневно ждали известий… в какой ужас ежечасно повергали нас слухи о бедствиях наших знакомых, наших радушных парижских хозяев, принимавших нас в своих прекрасных дворцах. Без сомнения, за великолепным французским фасадом скрывалось немало зла и страданий, но мы, англичане, приезжавшие в Париж развеяться, ничего или почти ничего этого не видели… и меня не раз посещала мысль, что смерть не спешит назначать себе жертв среди знакомой мне блестящей толпы. Подумайте: единственный сын мадам де Креки был цел и невредим, тогда как у меня за те годы, что мы с нею не виделись, смерть забрала троих из шестерых! Говорят, все судьбы по большому счету равны, но я не могу согласиться с этим даже теперь, когда знаю о крахе надежд мадам. Я сказала бы иначе: каков бы ни был жребий каждого из нас, наш долг принять его, не сравнивая с жребием других.

Страшное было время, время мрака и ужаса. „Что же будет?“ – спрашивали мы у всех тех, кто доставлял нам вести из Парижа. Где прятались эти демоны, когда мы – еще так недавно! – танцевали, и веселились, и восторгались блеском парижских салонов и шармом парижан.

Как-то вечером я сидела одна в нашем доме на Сент-Джеймс-сквер. Муж отправился в клуб встретиться с мистером Фоксом и другими, полагая, что я поеду к кому-нибудь из приглашавших меня на ужин. Но я никуда не хотела ехать, так как это был день рождения моего бедного Уриана; я даже не стала звонить, чтобы зажгли свечи, хотя за окном быстро смеркалось. Я сидела и думала о моем милом мальчике, о его чистой и пылкой душе… и о том, как часто я бывала слишком строга с ним, хотя всем сердцем любила его; и о том, как я оставила без участия, забыла его дорогого друга Клемана, который, быть может, теперь мечтал о помощи в жестоком, залитом кровью Париже. Повторяю, я за многое упрекала себя, думая об Уриане, и особенно – за Клемана де Креки. Тут-то Фенвик и подал мне записку, запечатанную печатью с гербом, несомненно знакомым мне, хотя я не могла сразу вспомнить, когда и где видела его. Как иногда случается, с минуту, если не больше, я смотрела на герб и гадала, кому он принадлежит, вместо того чтобы сразу открыть письмо. Оно было от Клемана де Креки. „Моя матушка здесь, – писал он, – она очень больна, а я в этой чужой стране как потерянный. Могу я просить Вас принять меня и уделить мне несколько минут?“

Письмо принесла хозяйка трактира, где они остановились. Я велела привести женщину ко мне в приемную и кое о чем расспросила ее, пока закладывали экипаж. В Лондон они прибыли недели за две до того дня; женщина не подозревала об их знатности, поскольку судила о них (как все люди ее сословия) исключительно по одежде и багажу: и то и другое указывало на бедность, надо думать. За все минувшие дни леди ни разу не вышла из спальни; молодой человек заботился о ней – ни на шаг не отходил от нее и все делал для нее сам. Но по возвращении она, их посланница, обещала ненадолго отпустить его по важному делу и побыть возле леди до его возвращения. Она с трудом разбирала его английский. Ничего удивительного, подумала я, если предположить, что последний, с кем он говорил по-английски, был мой Уриан!»

Глава пятая

«Из-за спешки и волнения я едва ли отдавала себе отчет в собственных действиях: велела своей экономке собрать мне в дорогу всех лакомств, какие найдутся, желая порадовать ими больную, хотя сама имела твердое намерение привезти ее к нам в дом. Когда подали карету, я взяла с собой женщину, пришедшую с письмом от Клемана, чтобы она показала нам, куда ехать: мой кучер не знал ее адреса – или же делал вид, что не знает; действительно, мог и не знать, ибо маркиза де Креки и ее сын поселились на задворках Лестер-сквер в убогом постоялом дворе, о котором они услыхали, как позже поведал мне Клеман, от одного из рыбаков, доставивших беглецов (переодетых фризскими крестьянами) с голландского берега в Англию.

Им удалось спрятать на себе кое-какие драгоценности, но наличные деньги скоро закончились, а Клеман не хотел оставить мать одну даже на короткое время, чтобы разузнать, как ему сбыть бриллианты. Достигнув Лондона, мадам де Креки, изнуренная душевно и физически, слегла с чем-то вроде нервической лихорадки, и ее постоянно преследовала мысль, что Клемана вот-вот