Но в октябре, сколько бы я ни принюхивалась, все было впустую, и миледи, не без волнения ожидавшая, чем закончится наш маленький опыт, отбраковала меня как негодный гибрид. Не скрою, я тяжело переживала свою неудачу, особенно когда миледи, словно для того, чтобы подчеркнуть свое превосходство, приказала садовнику посадить земляничную грядку у той стороны террасы, куда смотрели ее окна.

Но я опять перескакиваю с места на место, нарушая последовательность событий, по мере того как мне вспоминается то одно, то другое. Остается надеяться, что на старости лет я все же не уподобилась небезызвестной миссис Никльби с ее бессвязными речами![42] (Книжку про похождения мистера Никльби мне в детстве читали вслух.)

Мало-помалу я стала все дни проводить в будуаре миледи – иногда подолгу сидела в своем покойном кресле с каким-нибудь тонким шитьем для нее, или расставляла по вазам цветы, или раскладывала старые письма по разным стопкам в соответствии с почерком, чтобы затем миледи легче было навести в них порядок – какие уничтожить, а какие сохранить, – ввиду ее неминуемой смерти. Когда в комнате поставили диван, миледи нередко приказывала мне лечь и отдохнуть, если видела, что я внезапно побледнела. Еще я каждый день, превозмогая боль, совершала короткую прогулку по террасе – на этом настаивал доктор, и я подчинилась в угоду миледи.

Пока я своими глазами не увидела изнанку повседневной жизни гранд-дамы, жизнь эта рисовалась мне нескончаемой чередой забав и удовольствий. Не знаю, как другие титулованные особы, но миледи не терпела праздности. Начать с того, что она должна была постоянно вмешиваться в управление обширной вотчиной Хэнбери. В свое время имение было заложено, а вырученные за него деньги пошли на улучшение шотландских владений покойного милорда; однако миледи непременно желала выплатить долг по закладной, дабы после ее смерти Хэнбери-Корт без каких-либо обременений унаследовал ее сын, тогда уже носивший титул графа Хэнбери. Полагаю, в ее глазах сей титул (хотя и доставшийся ему по женской линии) весил больше, чем титул лорда Ладлоу вкупе с еще пятью или шестью другими, менее значимыми.

Для того чтобы освободить имение из залога, требовалось вести хозяйство умно и осмотрительно, и миледи, не жалея сил, старалась во все вникать сама. У нее имелся гроссбух с вертикально расчерченными страницами – на каждой по три столбца. В первый заносились дата и имя арендатора, обратившегося к ней с письмом по какому-то делу; во втором кратко излагалось содержание письма, которое обыкновенно сводилось к той или иной просьбе. Однако продираться к просьбе нужно было через такие дебри совершенно излишних слов, несусветных разъяснений и пустых оправданий, что управляющий мистер Хорнер недаром сравнивал это занятие с поиском иголки в стоге сена. Так вот, во втором столбце помещалась та самая «иголка», очищенная от словесной шелухи, и миледи, просматривая наутро свежие записи в гроссбухе, сразу могла ухватить суть обращения просителя. Иногда она требовала показать ей исходное письмо, иногда просто отвечала «да» или «нет»; нередко посылала за очками и документами, которые внимательно изучала вместе с мистером Хорнером на предмет соответствия некоторых просьб (к примеру, о разрешении вспахать пастбище) условиям договора аренды. По четвергам с четырех до шести часов пополудни она принимала арендаторов лично. Утренние часы больше устроили бы миледи, если говорить о ее персональном удобстве, и, насколько мне известно, в былые времена эти приемы (аудиенции на языке миледи) всегда происходили до полудня. На призывы мистера Хорнера вернуться к прежней практике миледи отвечала, что для фермера это означало бы потерять целый день, ведь ему нужно было бы прилично одеться и до обеда забыть про работу (у себя дома миледи желала видеть своих арендаторов одетыми как на праздник; возможно, она не проронила бы ни слова, просто медленно вынула бы очки, молча водрузила их на нос и смерила бедолагу в грязных обносках таким строгим, осуждающим взглядом, что надо было обладать поистине крепкими нервами, чтобы не вздрогнуть и не уразуметь в тот же миг: как ты ни беден, прежде чем в следующий раз показаться в приемной ее светлости, научись пользоваться водой и мылом, иголкой и ниткой). По четвергам для арендаторов из дальних мест в столовой для прислуги накрывали ужин, к которому приглашались и все иные приходящие. Хотя время дорого, говаривала миледи, и после беседы с ней у них остается не так уж много часов для работы, люди нуждаются в пище и отдыхе, и она сгорела бы со стыда, если бы за тем и другим они отправились в трактир «Атакующий лев» (ныне переименованный в «Герб Хэнбери»). За ужином арендаторы могли вдоволь пить пиво, а когда еда была убрана, перед каждым из сидевших за столом ставили кружку доброго эля и старший из них, встав с места, провозглашал тост за здоровье мадам. После эля гостям полагалось разойтись по домам; во всяком случае, других бодрящих напитков не подавали. Арендаторы называли миледи не иначе как «мадам»: для них она была в первую голову замужняя наследница владений и титула Хэнбери и только потом вдова лорда Ладлоу, о коем ни сами они, ни их предки ничего не знали; более того, имя покойного лорда вызывало у них глухое неодобрение, истинную причину которого сознавали лишь те немногие, кто понимал, что означало взять ссуду под залог имения и потратить деньги мадам на обогащение худых шотландских угодий милорда.

Я совершенно уверена – постоянно находясь, так сказать, за кулисами и пользуясь возможностью многое видеть и слышать, пока сама неподвижно сидела или лежала в комнате миледи, связанной открытыми в течение дня дверями с соседней приемной, где леди Ладлоу обсуждала дела с управляющим и давала аудиенции своим арендаторам, – так вот, повторю, я уверена, что мистер Хорнер про себя тоже досадовал на злосчастный залог, съедавший уйму денег. И вероятно, когда-то он все же высказал свои мысли миледи: в ее обращении с ним ощущался легкий холодок обиды, а в его покорной почтительности – признание вины, хотя временами его несогласие вновь прорывалось наружу; это случалось каждый раз, когда нужно было платить процент по закладной или когда миледи снова и снова отказывалась тратить деньги на свои личные потребности, что мистер Хорнер считал абсолютно необходимым и приличествующим ей как наследнице Хэнбери. Ее допотопные громоздкие экипажи не шли