Проведя со мной около часа за разбором вещей в бюро, миледи объявила, что на сегодня наша работа окончена; к тому же подошло время ее ежедневной прогулки в карете. Она оставила меня одну, а чтобы я не скучала, возле моего кресла по одну руку лежал том гравюр с картин мистера Хогарта[34] (не рискну приводить их названия, хотя миледи определенно не видела в них ничего зазорного), а по другую, на аналое, – ее огромный молитвенник, раскрытый на вечерних псалмах для чтения в тот день. Мельком взглянув на приготовленные для меня книги, я нашла себе иное развлечение и начала с любопытством осматривать комнату. Стена с камином была вся обшита дубовыми панелями, уцелевшими от старого убранства дома, тогда как другие стены были оклеены расписными индийскими обоями с изображениями птиц, зверей и насекомых. На панелях и даже на потолке теснились гербы различных семейств, с которыми Хэнбери породнились через брак. Интересно, что в комнате почти не видно было зеркал, а между тем прапрадед миледи, служивший послом в Венеции, привез оттуда множество зеркальных пластин, и одна из парадных гостиных, богато отделанная зеркалами, так и называлась – Зеркальная зала. Зато в изобилии имелись фарфоровые вазы всех форм и размеров, как и фарфоровые чудища, или божки, на которых я не могла смотреть без содрогания, хотя миледи, кажется, чрезвычайно ими дорожила. Срединная часть узорного паркета, набранного из дерева редких пород, была покрыта толстым ковром; двери располагались одна против другой и состояли из двух тяжелых створок, разъезжавшихся в стороны по вделанным в пол медным желобам (ковер не позволял установить обычные распашные двери). В комнате было два высоких, почти под потолок, но очень узких окна, и под каждым имелась глубокая ниша с сиденьем. В воздухе разливалось благоухание – частично от цветов за окнами, частично от стоявших внутри огромных ваз-ароматниц, называемых «попурри». Миледи очень гордилась своим умением подбирать ароматы. Ничто так не выдает породу, как тонкое обоняние, уверяла она. При ней мы никогда не упоминали о мускусе: все в доме знали о ее отвращении к этому запаху и о том, что за неприязнью к нему скрывалась целая теория, будто бы всякий аромат животного происхождения не обладает изысканной чистотой и не может доставить удовольствие человеку благородной крови, потому что в его семье из поколения в поколение прививалась тонкость чувств. Посмотрите, говорила она, как охотники выводят породу собак с особо острым нюхом и как эта способность передается от одного поколения животных к другому; не станем же мы подозревать собак с чутким носом в фамильной спеси и похвальбе потомственными привилегиями: наследственный дар – не фантазия! Так вот, в Хэнбери-Корте о мускусе никто не заикался. Под запретом были также бергамот[35] и полынь, несмотря на свою несомненно растительную природу. Два этих запаха миледи считала вульгарными. Если она приглядывалась к молодому человеку – скажем, узнав, что тот сватается к ее служанке, – и видела, как он в воскресенье выходит из церкви с веточкой одного из упомянутых растений в петлице[36], лицо ее омрачалось. Ей уже чудился любитель грубых удовольствий; я даже не исключаю, что из любви к острым ароматам миледи делала вывод о наклонности к пьянству. Однако вульгарные запахи не следовало путать с банальными. К банальным ею относились фиалка, гвоздика, шиповник, а также роза и резеда (в саду на клумбе) или жимолость (в тенистых аллеях). Украсить свое платье любым из этих цветков вовсе не означало проявить дурновкусие; сама королева, восседая на троне, возможно, не отказалась бы приколоть себе на грудь душистый букетик. В пору цветения гвоздик и роз каждое утро на стол миледи ставили вазу со свежими цветами. Среди наиболее стойких запахов миледи отдавала предпочтение лаванде и медовнику – в виде натуральных сухих смесей, а не готовых экстрактов. Лаванда напоминала ей о старых обычаях, о скромных деревенских палисадниках и их хозяевах, которые с поклоном подносили ей синие пучки лаванды. Медовник же рос в дикой природе, на лесистых склонах с легкой почвой и чистым воздухом. Дети бедняков ходили собирать для миледи это растение и за свои труды всегда получали от нее блестящие новенькие пенни; каждый год в феврале милорд, ее сын, присылал ей мешочек пенни, только что отчеканенных на лондонском монетном дворе.

Розовое масло миледи с трудом выносила: оно ассоциировалось у нее с лондонским Сити и купчихами – чересчур приторный, навязчивый, тяжелый запах. По той же причине она не жаловала ландыши. С виду ландыш бесспорно прекрасен (миледи никогда не скрывала своего восхищения), в нем все изысканно – цвет, форма… все, кроме запаха. Слишком крепок! Великая наследственная способность, которой так гордилась миледи – и гордилась не зря, ибо я ни у кого больше не наблюдала столь тонко развитого обоняния, – наглядно обнаруживалась в том, что миледи могла своим чутким носом уловить нежнейшую ноту аромата, поднимавшегося от грядки садовой земляники поздней осенью, когда листья сохнут и отмирают. Одной из немногих книг в комнате миледи был томик Бэконовых «Опытов»; и если бы вам вздумалось взять его в руки и раскрыть наугад, вы непременно попали бы на эссе о садах[37].

– Послушайте, – говорила, бывало, миледи, – что пишет великий философ и государственный муж. «За ней, – (чуть выше он упоминает фиалку, моя милая), – можно назвать розу моховую…» Помните тот большой куст на углу южной стены, под окнами Голубой гостиной? Это и есть моховая, или мускусная, роза, прозванная еще розой Шекспира[38]; ныне она почти перевелась в нашем королевстве. Но вернемся к лорду Бэкону: «…и земляничный лист, который пахнет особенно сладко, когда увядает»[39]. Так вот, представители рода Хэнбери всегда умеют распознать этот упоительный, нежный, сладостно свежий земляничный дух. Видите ли, во времена лорда Бэкона не заключалось столько браков между королевским двором и Сити, как в последующие, начиная с правления его величества Карла Второго, который вечно страдал от нехватки денег. Но в эпоху королевы Елизаветы[40] родовая английская знать была еще совершенно отдельной людской породой; никто ведь не спорит, что ломовые лошади (пусть и очень полезные на своем месте) – не то же самое, что чистокровные Чилдерс или Эклипс[41], хотя все они принадлежат к одному виду животных. Точно так же те из нас, в ком течет славная древняя кровь, отличаются от прочих