Из мрака за дверью доносится шум драки.

Но что может сделать один слепой против трех охранников? Вопли Секнера затихают вдали. Его волокут куда-то, откуда вообще не доносится ни единого звука. Но зато хорошо слышен смех в тенистом парке. Чей-то низкий голос что-то бормочет – и за этими словами следует взрыв смеха. Слепцы за милую душу променяли бы эти «хи-хи-хи» и «ха-ха-ха» на удары плетьми и сидение на гвоздях. О, как же сильна их ярость! Она распаляется, бушует… Но слепые молчат. Их нервы натянуты, точно струны, до предела – но они молчат. Напряжение не спадает два дня. Те два дня, что Секнер томится в Гогенасперге, никто не произносит ни слова. Работа идет в тишине, и надзиратель Блюм торжествует – метод устрашения сработал! Но вот вечером третьего дня он приводит провинившегося назад:

– Итак, герр Секнер, заходите. Надеюсь, вы убедили себя, что сотрудничать с нами – лучший выбор из всех возможных…

Секнер… Секнер вернулся! Старый Хебенштрайт уже стоит рядом с ним, гладит его по лицу. Губы и подбородок мокрые, пахнет железом… Старик хватает товарища-слепца за руку – а там два пальца свисают с тонких ленточек…

– О господи… Секнер… Секнер…

…два пальца свисают с тонких лоскутков кожи…

– Боже мой! Секнер, кажется, откусил себе два пальца!

– Кошмар! Секнер, ты чего? Что там было? Что ты испытал в Гогенасперге?

И Секнер отвечает – будто бы невпопад, отчаянным криком:

– ВОЗМЕЗДИЕ!

И единственное слово это подобно удару молнии и раскату грома разом:

– ВОЗМЕЗДИЕ!

Повторенное, оно не теряет, как бывает, силы – напротив, делается страшнее, мощнее.

– ВОЗМЕЗДИЕ!!!

И тут будто весь барак разом прозрел. Зрячим стал не каждый отдельно взятый слепец, а весь их коллектив. Ярость, ослепляющая зрячих, делает слепых прозорливыми. Подобно телу дракона с пятьюдесятью головами, толпа устремляется вперед. Гнев ведет их лучше всякого компаса, лучше трости и собаки-поводыря. Они разносят в щепки конторку Блюма, загоняют надзирателя в угол, прижимают к стене – бежать некуда, ловушка сомкнулась. Блюм пробует отбиваться кулаками, но его хватают за руки и резко дергают. И он, конечно же, падает – и слепцы падают на него. Они катаются по полу, срывают с него одежду, и пятьдесят рук ужасного зверя впиваются в его обнаженную грудь:

– Возмездие!

Судорога сводит их конечности вместе, скручивая их в клубок и превращая человека в массу, послушную единой воле. Кровь… кровь, прекрасная алая кровь! Когда сок жизни стекает по их рукам, они видят его цвет – видят, как перед погасшими взорами вспыхивает давно забытое красное пламя. Глубоко внутри, из омута памяти, к ним приходит ощущение цвета. Руки сжимают шею охранника и впиваются в изуродованное лицо – они сильны и безжалостны, как стальные клешни какой-нибудь машины. Они уверенно вырывают жизнь из беззащитного, раздавленного тела.

Подбегают другие охранники и пытаются напасть на дракона сзади. Но зверь видит и слышит со всех сторон, и все его головы разом поворачиваются. Хватательные клешни сжимаются, и мощью дорожного катка охранников прижимает к стене и толкает к окнам. Известковый раствор осыпается с краев оконных ниш, треск бьющихся стекол прорывается сквозь рев слепцов. Трех человек поднимают, выталкивают, перебрасывают через подоконники. Три человека летят вниз, в пустоту, и на земле становятся тремя телами, изломанными трупами. В прекрасном тенистом парке, среди роз и жасмина, сидит небольшая компания. Они чуть морщатся, прихлебывая из бокалов – вина в последние дни выпито столько, что от него уже слегка воротит. И тут в их безмятежность вторгается рев слепых – будто лавина сходит на безмолвные доселе долины. Суматоха, крики, вой – Ад прорвался на землю!

– Опять Блюм распоясался, – комментирует директор.

Он сидит спокойно. Бьются окна… Рев наводит на мысли о просыпающемся вулкане…

И три тела с мягкими шлепками приземляются на бетонный плац.

– Ах! – Матильда вскакивает с сияющими глазами. – Эти ваши слепые, герр директор, совсем обезумели!

– Что такое? Они сбежали из барака?

– Они убили охранников!

– Они идут сюда!..

Спору нет – слепцы все ближе! Многоголовый дракон вырывается во двор. Каждое его движение – уверенное и просчитанное; он не мешкает, пробираясь на ощупь, а делает точные, смертоносные броски. Объединяющий инстинкт сонма бунтующих – всевидящая воля! Потухшие глаза у каждого смотрят прямо перед собой, но Единое Око зрит ясно – и, фиксируя цель, не наблюдает препятствий.

Господа бледны и дрожат. Но Матильда стоит прямо, и ее глаза сверкают зеленым.

– Тише, джентльмены, – шепчет директор. – Они не знают, где мы находимся.

Но дверь парковой калитки, жалобно поскрипывая ржавыми петлями, отворяется – и дракон минует последнюю преграду. Он расшвыривает гравий, ломает кусты по сторонам от ухоженной тропинки.

– Стойте! – Директор выходит вперед. Он выхватывает наградной револьвер – подарок почетному гражданину города от властей, – и дуло вспыхивает голубоватым при вечернем солнце. – Стоять! Дальше ходу нет! Вы все что, с ума сошли? Да как вы посмели!..

Дракон грозно рычит.

– Еще один шаг – и я открываю огонь! У меня револьвер – я пристрелю любого, кто только пошевелится! Будьте уверены, вам это не понравится!

Грозный рык обретает смысл:

– Возмездие! Возмездие!

И движение возобновляется. Матильда выступает вперед:

– У нас что, назревает осадное положение?

– Похоже на то!

Она выхватывает револьвер из рук директора и показывает его толпе. Темный пустой глаз дула смотрит в сотни пустых глаз слепцов. Дуло изрыгает огонь. Дракон дергается, как от удара. Матильда смеется. Бах! Первым падает старый Хебенштрайт. Взмахивает длинными руками – и оседает куда-то во всеобщую бурлящую массу. Бах! Бах! Бах! Бах! Матильда, смеясь, производит четыре оставшихся выстрела из револьвера. Ей очень весело. Ужасно веселое это дело, оказывается, – стрелять в людей! Но цепкие клешни уже тянутся вперед. И господа обращаются в бегство. Они петляют как зайцы – лишь бы спастись, лишь бы этот ужас не настиг их. А дракон тяжело топочет за ними через парк.

Наконец прибывают еще охранники, а с ними – призванная на помощь дружина. Поперек тропы колосса быстро