Силуэты деревьев за нашими окнами темны, но эта темень отливает мягко-зеленым. Свежие побеги колеблются и трепещут, точно маленькие флаги. Весь мир снаружи объят сладостной тревогой. Охотничьи собаки в саду словно обезумели – для них тоже пришла весна, а с ней и могучий порыв любви. На ум мне приходят очень старые строчки: «Кругом – перерожденье, и снова жизнь поет, природа наша щедрая рожать не устает». И на вот этих последних словах меня пробирает дрожь. Взгляд падает на кресло и отчего-то бледную – будто напуганную! – женщину в нем… и я содрогаюсь. Сердце щемит в груди. Рукой я тянусь к покоящимся на подлокотнике пальцам жены. Они холодные и влажные и от моего прикосновения чуть вздрагивают. Ее глаза сейчас смотрят в туманные дали – не на меня, не на что-либо в этой комнате. Ни меня, ни комнату она не видит. Потому что глаза ей теперь застилает… страх? Беспомощность… ужас… ей неприятно на меня смотреть. Неужто видит что-то, чего я сам покамест не замечаю? Я глажу ее по волосам и целую в щеки. Она прижимается ко мне, но я чувствую, что в то же время она вся трепещет передо мной.

Я не осмеливаюсь спросить, что во мне ее так страшит.

* * *

Мы снова читаем вместе после долгого перерыва. Впервые с того злополучного дня. Я безумно люблю читать тебе вслух, ты же знаешь. Ты могла слушать меня целую вечность.

О, лучше бы мы даже не пытались! Тени прошлого окутали нас, приумножили наши и без того великие печали.

Я взял с книжного шкафа томик стихов Гюнтера. В его рифмах горит мировой пожар, огонь страсти. Это страсть давно минувших эпох, раскаленная добела и полная безрассудной силы. Я стал читать одно из его свадебных стихотворений, полных преклонения перед всем тем, что в этом мире по-настоящему важно: светом, любовью, жизнью. Начал читать – и вдруг поймал твой взгляд на себе. И все равно продолжил – декламировал и декламировал из своего глухого серого кокона. Я знал, что этими стихами разрываю твое сердце на части, что воскрешаю прошлое, канувшее в Лету навсегда. Угли страсти тлели у тебя в душе, при этом терзая бедное парализованное тело. Эти нежные слова, горячие мысли – они для тебя подобны ударам плети! Но я вошел во вкус – я не умолк, покуда ты не положила руку мне на плечи и слабым голосом не взмолилась:

– Нет… стой… хватит! Пожалуйста, давай что-нибудь другое. Давай лучше Гете…

Я прочитал несколько стихотворений Гете. Знойный жар угас, зато вспыхнула новая агония. Агония самой искренней радости. Агония свободы – нечто еще более мучительное и разрушительное, чем пожар страсти. Я отложил книгу, увидев, что из глаз моей жены текут горькие, горячие слезы. Тогда я бросился к ней, обхватил ее колени и, рыдая, стал отчаянно просить прощения. Но она наклонилась и поцеловала меня в лоб с нежностью святой, с добротой и кротостью.

* * *

Сегодня я написал несколько слов на белом листе бумаги. Я сидел и размышлял и в какой-то момент осознал, что проваливаюсь куда-то в себя – и при этом умудряюсь еще и выскальзывать за собственные пределы. Я несся по какой-то трубе… длинной трубе, что уводила далеко в темноту… и в этой трубе со мной было что-то скользкое, гадкое, липкое и отвратительное, похожее на чудовищного червя: тысячи завитков пульсирующей плоти. Червь стремился вперед – неизменно вперед, – продвигался рывками…

Затем что-то заставило меня набросать бессмысленные слова на чистом листе бумаги:

Мы подвластны Молоху времени. Он ненасытен и не щадит своих детей. Веселые танцы при свете факелов вокруг бронзового алтаря богов и запах жареного человеческого мяса… жар и пламя, жар и пламя. Во время жертвоприношения боги снисходительны к своим просителям… они милостивы к жертве. Новая жизнь восстает из руин – от Молоха, волею Молоха. Факелы чадят над пролитой кровью – в ней можно прочесть новые псалмы, псалмы благословения… благословения новой жизни.

Я вложил этот листок в руку моей жены. Сам не знаю зачем. Наверное, поддавшись такому же странному и глупому побуждению, что заставило меня написать эти лишенные смысла слова. Я не знаю, о чем они. Но уверен – когда-нибудь придет время и я их снова пойму.

* * *

Две охотничьи собаки мертвы.

Домовладелец в ярости. Он подозревает, что их отравили. Его домочадцы все как один – с заплаканными глазами. Фройляйн Роза поделилась со мной слухами. Такие умненькие, хорошенькие собачки были! Особенно Нерон – такой ласковый и добрый. Но Диана тоже всем нравилась. Впрочем, когда она ощенилась, она на всех бросалась, могла даже покусать – но в остальном (тут у фройляйн Розы увлажнились глаза и покраснел нос) это были самые славные собаки на земле, сущие ангелы. Никогда никому ничего плохого не делали. Сад принадлежал ее отцу. О, если бы только отец знал, чьих это рук дело! Конечно же, он сообщит в полицию о факте отравления. Я удивленно качал головой и вздыхал – что за жуткий поступок! Я делал это осознанно и обдуманно, удивляясь, что у меня так хорошо получается.

Медленно, качая головой, я поднялся по лестнице. С площадки второго этажа я еще раз посмотрел вниз на фройляйн Розу, стоявшую на прежнем месте с понурым видом. Чуть не рассмеялся, когда понял, что она все это время, не мигая, таращилась в сад.

Когда моя жена встретила меня встревоженным взглядом, я почувствовал горячее желание сказать ей: «Сегодня ночью были отравлены хозяйские собаки». Я хотел сказать ей это, громко и уверенно. Чтобы сказанное навек застряло в памяти. Я чувствую силу, что позволяет мне говорить именно так. Бросаться словами, режущими плоть и кость на манер зазубренных пил. Но эту блажь я поборол. У меня жгло язык и щипало в носу, но я держал рот на замке и не выдал себя. Мне-то хватит ума себя не выдать. Они поймут, что я задумываю, если я проболтаюсь. А я что, что-то задумываю? О, я не знаю. Я подхожу к окну. Сад пустынен. Весна одинока среди распускающихся кустов и мягко покачивающихся деревьев. Собаки больше не играют в нем. Мне они нравились. Я люблю всех животных. Они такие беспомощные, такие трогательные – стоят на ступеньке, ведущей к духовной жизни, и не могут переступить ее. Нерон и Диана знали меня и всегда радостно приветствовали, виляя хвостами. Они знали, что я люблю