Между могилами, припадая к земле, бесшумно суетилась ночная тварь. Мы знали, что люди из полиции тоже ведут наблюдение. Но им приказали оставаться на местах. Уж слишком часто дозорные и полицейские упускали этого призрака. Наконец на той стороне кладбища кто-то начал копать, бесшумно, мы скорее догадывались о том, что это происходит, чем слышали наверняка. Мы хотели узнать, что же потом происходит с сердцами. Это ожидание казалось настоящей пыткой. С натянутыми нервами и напряженными мышцами, мы готовы были сорваться в любой момент.

– Сейчас, – сказали мы друг другу и начали охоту.

Прячась за надгробными плитами, мы ползли на животе к самому краю могильного ряда, туда, где покоилась Валли, маленькая приятельница моей Анжелики. Уже летели во все стороны комья земли. Чья-то голова то выныривала из ямы, озираясь, то снова погружалась внутрь. Тошнота и отвращение начали подкатывать к моему горлу. Лишь с трудом я поборол парализующий страх. По ту сторону тяжело дышала ожившая тьма, древесина разломилась под ударами железной кирки, которая с мерзким хлюпаньем впилась в человеческую плоть. Обеими руками я судорожно ухватился за ржавый железный крест. Трость со свинцовым набалдашником выпала из моих рук…

Справа над разрытой могилой стоял человек. Сейчас был именно тот момент, в который он всегда умудрялся ускользнуть от преследователей. Но мы не отставали, не теряли его из виду, хотя дыхание со свистом выходило из наших легких и перед глазами то и дело вспыхивали огоньки. За кладбищенской оградой он на какое-то время остановился, трепеща перед собиравшимся рассветом, но вот скрипнула дверца в церковную ризницу. Прыжками мы направились следом, но нам преградили путь старые церковные двери, запечатанные скрещенными стальными брусьями, увенчанными коваными головами змей. Мы нашли ризничего и попросили его отпереть нам. Полоска багряного утреннего света уже прорезала тьму, проход к органу заскрипел под нашими ногами, очень осторожно, стараясь не создавать шума, мы крались по старому древесному полу.

Там, на стремянке возле органных труб, на цыпочках стоял органист, мейстер Йерихо, и рьяно над чем-то трудился, не замечая ничего вокруг. В мгновение ока мы подались вперед, опрокинули стремянку и навалились на брыкающегося старика, руками сдавив ему горло. Я почувствовал, что он прокусил мне палец – но после сокрушительного удара в висок мейстер затих навсегда. Несгибаемые в сверкающем стальном величии, непроходимой стеной возвышались трубы органа. Высокие голоса пускали ростки и, насаждаясь все теснее, превращались из густой поросли в непроходимую чащу. Изо рта одной трубы регистра vox humana что-то едва заметно выглядывало. Что-то багряно-красное. Человеческое сердце? Мы подставили стремянку и забрались наверх. В каждой органной трубе на длинной проволоке крепилось человеческое сердце со вставленной в него серебряной трубочкой – так через них проходил воздух. Одни сердца были сухие и сморщенные, побуревшие, как плоды сливы; зато другие выглядели крепкими, упругими и багряно-алыми.

Из хора голосов до нас донесся едва слышный серебряный звук. Я метнулся к регистру vox angelica и извлек оттуда сердце – юное, свежее, алое сердце. Казалось, оно в любой момент снова начнет биться – сердце моей Анжелики…

«Ты все-таки явился?» – будто спросило оно.

Агнец на заклание

Итак, теперь все решено.

Врач ушел, покачав головой и пожав на прощание руку. Он ничего не сказал, но был тронут. Я это видел. Я знаю выражение лиц врачей, когда они понимают, что больше ничего нельзя сделать. За это время я познакомился со многими, очень многими врачами. Если кто-то из них сомневался, не знал, как быть, я сразу же читал это по его лицу. Затем я благодарил его за услуги, и он уходил. Хорошие, надежные специалисты – сколько их уже было? – все, в конце концов, приобрели вид разочарованных, по-настоящему опечаленных безнадежностью представившегося случая профессионалов. Сегодня я принял того, кого все мне рекомендовали в качестве «последней надежды». Он только что ушел. Значит, все решено.

Моя жена останется такой до самой смерти. Меня заверили, что она проживет еще очень долго. Сколько ей сейчас? Двадцать пять! Еще полвека, и ей исполнится семьдесят пять. В остальном она здорова. Она может прожить еще полвека вполне сносно, и при этом – никогда не сумеет передвигаться самостоятельно. Вставая с постели, она будет каждый день первым делом пересаживаться в глубокое кресло; а позже, под вечер, из кресла нырять в постель. Если на улице распогодится, она сможет отправиться на прогулку – в скрипучей инвалидной каталке. Вот и весь набор движений. Никогда больше я не смогу восхищаться походкой ее ладных ножек. Всегда – в глубоком кресле… из года в год! В какой-то момент ее усталые плечи поникнут, грудь отвиснет, спина согнется под гнетом прожитых лет. Все глубже и глубже будут западать глаза на лице, и все меньше и меньше здорового блеска в них будет оставаться. Полвека! Пожилая мать с сединой в волосах – в кресле. Полвека – без единого шага. Страстное стремление к исполнению долга любви, породившее ребенка, уже угасло, и только и остается, что с тоской взирать на последствия да тешиться неясными образами будущего. Ребенок вырастет. Станет юношей, повзрослеет, женится. Заведет уже своих собственных детей. Он будет жить где-то далеко, скорее всего, и время от времени будет направлять родителям письма, где в каждой строке – сила, счастье и свет. Он будет жить, нормально передвигаться по земле и едва ли захочет часто задумываться о том, что его рождение отняло у матери половину жизни. В конце концов, моя жена любит его. Причину всех ее страданий. Ее глаза полыхают безумным плаксивым счастьем, когда она смотрит на него, и это… невыносимо. Я ненавижу это дитя. Оно отняло ее у меня. Отняло ее красоту, и теперь я должен любить это существо. Оно разорвало собственную мать на части, изуродовало и сокрушило – ради того, чтобы выбраться на этот свет. Оно – лишнее; кто его вообще хотел? Искалечило собственную мать