На спектакль я надела свое лучшее платье: красное, длиной почти до самого пола.

— Ты как с карти-и-и-инки! — сказала моя мама так, как могла сказать только актриса, но ее мысли при этом явно были где-то не здесь.

Мы стояли с ней рядом перед зеркалом. В точности как моя мать, я повернулась вполоборота и посмотрела через плечо, как выглядит моя задница. Я осталась довольна. Моя мама расправила свое платье и спросила меня, идет ли оно ей. Я одобрила и ее задницу.

— Честно? — спросила она. Теперь она действительно обратила на меня внимание. Я кивнула и широко улыбнулась ей в зеркале.

— Ты роскошная шлюха, — сказал мой отец. Он ухватил маму за бедра, но она его оттолкнула.

— Такси! — закричала она. Специально ради меня моя мама заказала такси.

По дороге она рассказывала, кого я увижу в театре, и велела мне не забыть пожать руки двум знаменитым исполнителям главных ролей. Я должна была посмотреть на них и сказать: «Приятно с вами познакомиться». И больше ничего, чтобы не помешать им концентрироваться. С другими актерами можно было разговаривать как обычно, объяснила мама, только не рассказывать про школьные задания, потому что артистам это не интересно. «Твои оценки ни о чем мне не говорят, — всегда повторяла моя мама. — Главное — как ты проявишь себя в этом мире». «Покажи себя!» — восклицала она и распахивала объятия. Еще она часто говорила об обаянии, о внутреннем сиянии и особенно о людях, у которых его нет. Это ужасные люди. Они еще ужаснее, чем некрасивые люди. Каждый день, когда моя мама забирала меня из школы, я видела из окна нашего класса, как она стоит у ворот в своих высоких сапогах и шубе из секонд-хенда, и тут же начинала прилагать все усилия, чтобы засиять как можно ярче. Я напрягала все мышцы и так сжимала челюсти, что в голове начинало звенеть. А потом старалась максимально экспрессивно выйти на улицу.

В прошлом году, после первой в моей жизни экскурсии, когда автобус подъезжал к школе, все дети, хихикая, спрятались под сиденья.

— Давай же, прячься! Скорее! — кричали они мне, но я единственная осталась сидеть. Я хотела, чтобы моя мама увидела меня издалека, чтобы мое сияние появилось из-за поворота раньше меня самой.

В гримерке театра стояла ваза с мини-шоколадками «Марс». Мне разрешили взять, сколько захочу.

«Не стесняйся, милая», — повторяли все то и дело.

Еще там была кола, и ее мне тоже разрешили пить сколько влезет, хотя места во мне после ужина было не так уж много. Но я все-таки выпила целый стакан, а потом меня позвала мама, потому что настало время пожать руку исполнителям главных ролей. Они громко засмеялись, когда я сказала: «Приятно с вами познакомиться». Даже загоготали.

— На самом деле это мама велела мне так сказать, — пояснила я.

И моя мама тоже загоготала.

— Да мы же тобой восхищаемся! — крикнула она мне вслед, когда я уходила сложив на груди руки и опустив голову.

Я вышла из гримерки и, не оглядываясь, пошла куда-то, пока не оказалась в узком коридорчике между темными шторами. В конце коридора на складном стульчике за складным столом сидел пожарный. Он пил кофе из пластикового стаканчика.

— Юная леди, что это вы тут делаете? — строго спросил он. Я испугалась.

— Я пришла посмотреть на маму, — сказала я, развернулась и побежала назад по коридору.

— Эй-эй! — крикнул он. — И где же твоя мама?

Этого я не знала. Я свернула за угол и оказалась в каком-то захламленном помещении. Рядом с горой составленных друг на друга деревянных стульев стояли черные коробки, а на коробках стояли три тролля. Это были ненастоящие тролли, но я все равно не решилась пройти мимо них, а возвращаться назад к пожарному мне тоже не хотелось. Так что я осталась на месте. Из темноты на меня таращились тролли со зловещими ухмылками, и я тихонько заплакала. Так я простояла до тех пор, пока меня из-за единственной двери в помещении вдруг не позвала мама. Она ворвалась ко мне в ярко-синем халате, с ярко накрашенными красными губами и глазами, густо подведенными черным.

— Вот ты где! — сказала она. — С чего ты вздумала прятаться? Пойдем скорее, мы уже начинаем!

Мне выделили место в первом ряду. Мягкое красное бархатное кресло было таким роскошным, что я решила не садиться на подушку, которую дала мне мама, а положила ее на колени и обняла обеими руками, как плюшевую игрушку.

Огни в зале погасли, занавес открылся, спектакль начался. У одного из актеров, которому я пожимала руку, лицо было в черном гриме, а уши — с длинными острыми кончиками. Это был Мефистофель. Другой, менее известный актер играл Бога. Он был в блестящем костюме, чем-то похожем на мой диско-наряд, только он был не в шортах, а в брюках, и не розовых, а белых. Мефистофель рычал и кудахтал. Тут появился профессор Фауст, другой известный актер, который так гоготал надо мной. На сцене он в основном орал. Время от времени к ним выходила какая-то женщина, которая визжала так громко и пронзительно, что приходилось закрывать уши руками и от стыда прятать лицо в подушку. Фауст с восторгом смотрел на визжащую женщину. Дьяволу она тоже нравилась. Я этого не понимала, потому что моя мама была намного красивее. Но она должна была выйти позже. Я не знала точно, когда именно. В программке ее имя стояло в списке имен после слова «шлюхи». Моя мама ужасно радовалась этой роли, это была ее первая роль после моего рождения. До того, как я появилась на свет, она сыграла в нескольких пьесах и телесериалах, и тогда ее даже узнавали на улице. Но теперь уже нет.

«Я должна постараться, — повторяла она все время. — Если я сейчас не смогу обратить на себя внимание, этого уже никогда не случится. Тогда мне лучше умереть». Вообще-то она довольно часто это говорила — что хочет умереть. Накануне премьеры она бродила по дому как привидение. Я никогда еще не видела ее настолько не сияющей.

Чтобы ее порадовать, я все время повторяла, что она красивей всех на свете. Мой отец пытался ее успокоить, уверяя, что все будет хорошо, что она будет на сцене совсем недолго и что текста у нее всего пара строчек, но это ее только злило. Один раз я спросила, чего она так боится. И тогда она улыбнулась. «Я никогда не боюсь», — сказала она.

А я тем временем стала волноваться. Когда же наконец появятся шлюхи? Того, что мне ужасно хочется писать, я старалась не замечать. Может быть, мне удастся незаметно пробраться через весь зал в туалет в фойе. Где-то с краю позади меня тускло горела надпись «выход». Но выйти сейчас я не могла. Если бы я пропустила выступление моей мамы, она была бы страшно разочарована. Она же не просто так взяла меня с собой, да и такси было дорогое. Я покачивала крепко сжатыми ногами.

«Подумай про каникулы», — говорил мой отец, когда я плохо себя чувствовала. Сейчас я тоже попыталась это сделать. Я стала думать о божьих коровках, о том, как блестит на солнце мой диско-костюм, о большой стеклянной банке с карамельками в магазинчике во французском кемпинге, о длинной очереди голых людей в кассу. Одетыми там были только кассирша и я.

Но все эти мысли не помогли, писать хотелось ужасно. Я напрягла все мышцы так сильно, что меня затрясло. На сцене запел ангельский хор. Голоса звучали так высоко, легко и чарующе, что я расслабилась. Ощущение было странное, как будто я сплю. Сиденье сначала потеплело, но очень быстро стало холодным и мокрым. Я подумала, что никто, возможно, ничего не заметит, если не шевелиться, так что я просто уставилась на сцену, вцепившись в подушку.

А что, если моя мама выйдет именно сейчас, вдруг подумала я, и увидит, что я описалась прямо в первом ряду. Что, если она испугается и собьется? Тогда все будет испорчено. Тогда она захочет умереть.

— Пожалуйста, Боженька, — прошептала я. — Сделай меня невидимой.

Может, он спрячет меня в одной из черных коробок и посадит сверху тролля? Визги на сцене становились все громче, а я все сильнее прижимала лицо к подушке. Даже резкий запах мочи как будто стал не таким резким.