Йенте Постюма
ЛЮДИ БЕЗ ВНУТРЕННЕГО СИЯНИЯ
Пироман и его лабрадор
Мой отец зачерпнул большую ложку йогурта с мюсли и отправил ее в широко разинутый рот. Мюсли захрустели у него на зубах. Рот открывался и закрывался, производя чавкающие звуки. Проглатывание сопровождалось четко слышимыми сокращениями мышц гортани, затем следовал глухой щелчок и вздох.
Светило солнце. Жара еще не началась, было слишком рано. Днем обещали значительное потепление. Я заранее надела под платье купальник. Притворяясь, что поправляю волосы, я закрывала руками уши. Через некоторое время я уже не притворялась, а просто их терла. И смотрела на отца. Тот в ответ поглядывал на меня и продолжал есть. Он зачерпывал так много, что содержимое ложки частично падало обратно в тарелку, не успев добраться до его рта. Иногда он замечал это и пытался поймать йогурт языком.
Я отправилась к бассейну за нашим садом и уселась на бортик, свесив ноги в холодную воду. С пластикового возвышения в бассейн падала струя воды. Я закрывала глаза и представляла, что сижу в лесу, а рядом журчит ручей. В этот момент из-за живой изгороди высунулась голова соседки.
— Чудесненько, да? — крикнула соседка. Она работала педагогом.
Я поднялась и вернулась в дом. Отец все еще сидел за столом, на этот раз во рту у него была зубочистка.
— Ты можешь выгулять собаку, — прошепелявил он так, что было не разобрать, и изобразил улыбку.
— Должна, а не можешь, — сказала я.
На улице соседский мальчишка колотил железной лопатой по старому телевизору. Он разбирал старые телевизоры на детали, пытался собрать из них что-то новое, а если у него ничего не получалось, он их разбивал. Он был очень сильным. «У него много энергии», — говорила его мама. Иногда мы с ним дрались у нас на пороге. Я пинала его по лодыжкам, пока он не заваливал меня на землю. Делал он это запросто, хотя ему было всего одиннадцать, он был на два года старше меня.
Пес помчался и сунул нос ему сзади между ног.
— Нельзя! — крикнула я собаке и помахала соседу, который мгновенно подскочил и закрыл руками задницу.
Наша улица ответвлялась от длинной аллеи. Она заканчивалась тупиком, на ней стояло четыре одинаковых дома, а за ними полянка, на которой собаке нравилось какать. Пока пес делал свои дела, я подтягивалась на турнике. Чуть дальше по аллее в дорогой вилле жил пироман. Как-то вечером, когда его родители куда-то ушли, он поджег дом. Все соседи повыскакивали на улицу; сюжет показывали в новостях.
— Тобиас заметил пожар первым, — рассказывал пироман корреспонденту. Тобиас был его черным лабрадором. Он поднял лай, когда из-под кухонной двери полез дым. — Мне повезло, а то бы я, может, и не выжил.
— Я бы нисколько не удивился, если бы узнал, что он сам все это устроил, — сразу сказал мой отец и оказался прав.
Фантастика. Именно тогда я поняла, почему мой отец был директором психиатрической клиники. Он видел людей насквозь. Он не читал чужие мысли, как считали некоторые из его пациентов, но был чрезвычайно наблюдательным. Он мог бы, к примеру, запросто разоблачить любого фокусника, потому что не стал бы смотреть на руку, которую ему показывали, а внимательно следил бы за другой рукой. На то, что происходило прямо перед носом, мой отец никогда не обращал особого внимания.
Пес сделал свои дела, но что-то вынюхивал на полянке. Я представила, что было бы, если бы сейчас мимо прошел пироман со своим лабрадором. Раньше он запросто звонил ко мне в дверь и звал покурить. Мы привязывали собак к турнику, а сами в кустах выкуривали одну сигарету на двоих, всегда одной и той же марки, которую курила его мать, «Рокси Дуал» экстралегкие.
«Эта сука» — так он часто ее называл, и меня это смешило. Меня он называл глупым гусенком. Я никогда не видела, чтобы он поджигал что-то еще, кроме сигарет, за исключением того раза, когда он поднес свою «зиппо» к заднице и пукнул. Из-за вспыхнувшего пламени загорелись сухие листья, но тот пожар мы быстро потушили. В другой раз он вдруг наклонил ко мне голову и попытался поцеловать. От испуга я резко отвернулась и подставила ему ухо.
— Что ты сказал? — спросила я. Щетина у него на щеке царапнула щеку. Он сглотнул прямо у моего уха. Мне было отлично слышно, как слюна вдавилась в пищевод. Только намного позже после того пожара оказалось, что он макал в бензин мышей и поджигал их живьем. Теперь он жил в закрытом учреждении. Не в клинике моего отца, а в другой, для молодых пациентов с проблемным поведением.
Я решила сделать большой круг, пройти через парк, мимо торгового центра и вернуться домой. В торговом центре была только одна закусочная. По воскресеньям мы заказывали там картошку фри для меня и фрикандели с соусом карри для папы. Он их очень любил. А маме они не нравились, но мама все равно уже умерла.
Она была невероятно стройной, моя мама. В некоторые дни она ела только сухой хлеб, а иногда лишь крошечные пудинги. И у нее всегда были загорелые ноги, даже зимой. Она не пропускала ни единого солнечного лучика и сразу укладывалась загорать в саду, выставив ноги. Если стояла жуткая жара, у нее по щиколоткам стекали струйки пота. В такие дни я обычно лежала в тени и пряталась от насекомых, укрывшись с головой полотенцем. «Вылезай уже оттуда, — часто говорила мама. — Ложись рядом со мной на солнышке. Ты такая бледная». Тогда я ложилась рядом с ней, и у меня по щиколоткам тоже бежал пот, но я все равно лежала, даже когда становилось нечем дышать от жары. Спустя некоторое время я все-таки не выдерживала и шла на кухню за мороженым, а перед глазами плавали красные круги. Я съедала его, спрятавшись в гараже, чтобы мама меня не видела. Она умела смотреть с жутким презрением на людей с мороженым, картошкой фри или чипсами. Когда она заболела, ее всю раздуло и она пожелтела от лекарств. «Ты все равно очень красивая!» — крикнула я, когда обнаружила ее однажды одну совсем без сил в холле на скамейке перед большим зеркалом.
От слез она распухла еще больше. Она разрешила мне выбрать одежду, в которой ее похоронят. Она доверяла моему вкусу, потому что он был
