И однажды он чуть не погорел на этом…

Был хмурый, вьюжный день. В мастерских носились крылатые сквозняки. Ремонтники все чаще собирались в токарном закутке, именуемом цехом, — здесь все-таки было немного уютнее, сходились вроде бы только на очередной перекур, но засиживались подолгу, а с обеда вообще вернулись на работу только трое. Один, низенький, полненький и шустренький мужичок, с порога подкатился к Ушликову и по-свойски заглянул в глаза:

— Кореш, у тя стопарик далеко?

— Дома.

— Ха! У меня дома — жена!

— Чего же не идешь к ней?

Мужичок, которого можно было бы назвать колобком, будь он побрит, уставился на Ушликова, как на медаль неизвестного ему достоинства, насмешливо хмыкнул:

— Тебе еще в одной больнице надо бы полежать — в дурдоме.

Первым порывом Ушликова было смазать мужичка по заросшей морде, а потом уж подумать, но он сдержался и отвернулся к станку, чтобы продолжить работу.

Но по-настоящему взяться за дело ему не удалось: сзади загремел инструментальный столик, очищаемый от железок грубой нетерпеливой рукой. Когда туда подошел Ушликов, столик был уже очищен и на нем светло красовалась бутылка водки. Колобок ухмыльнулся, в общем-то вполне гостеприимно:

— Что, без стопарика к банке мажешься?

Собутыльники, настроенные на близкое веселье, охотно заржали, тоже вполне приветливо.

Ушликов молча взял бутылку, вернулся с нею к станку, открыл форточку и выкинул посудину на близкую кучу металлолома — только влажный хлопок донесся, будто нечаянно оброненная дыня лопнула.

— Ты что же это, гад, сделал, а?! — подскочил к нему Колобок. — Тебя же убить мало!

Ушликов достал из нагрудного кармана рабочей куртки бумажник, отсчитал ровно пять рублей тридцать копеек:

— На, держи, не убивайся, как по покойнику.

— Да на что мне деньги?! Ты же вон готовое добро сгубил!

Ушликов сунул ему рубли в карман фуфайки:

— Купишь.

— Купишь! Купишь! А добро-то загублено!

— Сам цел остался.

— Сам!.. — Колобок уставился на Ушликова в немом отупении, что-то все же решил и сказал совершенно нормальным голосом: — Ей-бо, дурдом по тебе плачет.

Собутыльники испарились из цеха. Признаться, Ушликов ожидал большего: безобразного скандала, драки даже, не меньше, но все обошлось, и на душе остался неприятный, саднящий осадок, как бывает, когда съешь чего-то такого отвратного и ходишь, мотаешься туда-сюда с позывами к рвоте, а облегчиться никак не можешь.

Еще долго после этого Ушликов ожидал подвоха, подлой отместки, но ни сам Колобок, ни его собутыльники никак не выказывали, что они обижены на него и затаили зло.

Наоборот, многие заговорили с ним уважительно, по-доброму, стали поглядывать на него не настороженно, а как бы изучающе, поощрительно: мол, ничего, давай живи, бояться тебе нечего. Только Колобок однажды, на очередном перекуре в токарном, безадресно проехался:

— Нет занудливей того мужика, который бросил курить или пить! По мне такой — и не мужик вовсе!

Ушликову не надо было подсказывать, что камешек этот — в его огород. Только он и виду не подал. Озорно подобрался, раскрыл настежь форточку, приоткрыл дверь и, сняв с гвоздя брезентовый фартук, демонстративно принялся выгонять из цеха табачный дым.

Ремонтники, кто посмеиваясь, кто ворча, потянулись в дверь. Только Колобок опять, следуя позади всех, напрягал голос, чтобы слышно было и передним — уже снаружи:

— Прав был мой дед, когда говорил: кто курил да бросил — будет курить, кто пил да бросил — будет пить, а вот кто спал с бабой да не стал — уже не станет!

Ушликов с порога сдернул и притянул его к себе:

— Слушай, дед мой еще умнее был: даст в лоб, а ты уж сам соображай за что. Спетрил? Иль втолочь?

В глазах Колобка был легкий испуг застигнутого врасплох пакостника: он был бы не против публичного скандала, схватка же один на один его никак не устраивала. Он выдернул рукав и молча ушел.

А так, удивительно, никто Ушликова не задирал, не попрекал, не поминал ему старое.

Больше всего он боялся встречи с Мариной, и, слава богу, до сих пор им не доводилось сталкиваться.

Но село, каким бы большим оно ни было, все же не стог сена, а селяне не иголки, и однажды они встретились на улице лицом к лицу, Ушликов и Марина.

Он торопливо поздоровался:

— Добрый вечер! Давненько мы с тобой не…

Она прошла мимо молча, даже не глянув на него из глубины песцового воротника, из-под навеса песцовой шапки. Ему даже показалось — прошла прямо сквозь него, как можно пройти сквозь тень.

Это было жуткое ощущение. Во сне приснится — заворочаешься в поту.

Но не так все просто и определенно было дома…

В выходные Ушликов вообще не находил себе места: Вера все на работе, друзей не завел — куда подашься?

И подался он однажды в лес…

Сразу за огородом, едва Ушликов перелез через изгородь, у него захватило дух и разбежались глаза: проживи он хоть всю тыщу лет, никогда бы не додуматься, что такою красивой может быть земля зимою!

Весь простор полей был укрыт снегом такой белизны, что слепли глаза и не виделся горизонт там, где мы привыкли его видеть, верилось, его нет сегодня и вовсе — обойдемся и без него, чего там!

Но тут как раз за спиною взошло солнце, и снега загорелись алым светом, где помягче, где совсем жарко, — это обозначились все неровности простора, с виду такого гладкого-гладкого, обозначился и горизонт. Оказывается, сторона неба, противоположная восходящему солнцу, еще была затянута сплошной облачностью, и теперь, когда снега зажглись, а облака остались в том же сером, дремотном состоянии, — небо как бы отделилось от заснеженной земли. Граница облаков четко проходила в аккурат над головой и выглядела, как край слегка завернутого одеяла. Ни ветерка, ни дуновения — вот где день с ночью сталкиваются и прощаются! Или, наоборот, взявшись за руки, друг за дружкой тянутся?

Специалист назвал бы такое расположение облаков прохождением атмосферного фронта, любой сельский житель распознал бы в этом примету к смене погоды, Ушликов же видел в этом одно величие происходящего и радовался тому.

Ничего более ясного и красивого во взрослой своей жизни он еще не видел да и из детства, как ни странно, ничего подобного припомнить не мог. Какая же к черту у них в городе зима, когда выпавший ночью снег уже к обеду истаптывается ногами, покрывается сажей из множества кочегарок!

Ушликов воткнул палки в снег и принялся надевать лыжи. Они были особенные — охотничьи, широкущие, обтянутые понизу телячьей шкурой, причем шерсткой