Но прежде всего надо было запастись дровишками, на морозе они вон как хорошо горят: не успел подложить — уже в головешки превратились. Сламывая где сук, где выворачивая зачахшую в тесноте сосеночку, он натаскал к кострищу воз сушняка, употел и, удовлетворенный, подсел к огню, но тут же встал и закрутился туда-сюда, чтобы не ознобить потное тело. Эх, зря не взял ничего съестного!

Вроде бы плотненько позавтракал, а гляди-ка, далеко ли от дома отошел, аппетит уже разыгрался. А ведь Вера наказывала: пойдешь — прихвати еды, в лес идешь, не куда-нибудь в гости. Черт, состарился мужик, а ума не нажил!

Но все эти заботы скользили где-то по поверхности души, в настоящей глубине ее шла усиленная работа. Ушликов сосредоточенно думал о том главном, без чего любой человек не человек, без чего ему и шагу дальше не ступить.

Интересно, раньше он, да что там раньше — всю жизнь, думал, что быть  х о р о ш и м  трудно, так трудно, что нечего и пытаться стать им. Теперь он видел: это не только не трудно (стоит лишь захотеть), но и очень выгодно — не надо ни от кого прятать глаза, можешь выдерживать любой придирчивый взгляд, и вот такой, казалось бы, сущий пустяк просто-таки окрыляет тебя.

Он не сразу примирился с мыслью, что, кажется, заблудился. Согласиться с этим было никак нельзя, потому что это было бы уж совсем дико — взрослый, нормальный человек и прямо на опушке леса заблудился!

Давеча он очнулся у костра, встревоженный непонятным шумом в лесу, и совсем оробел, увидев вокруг себя нешуточную темень.

Часов у него не было. Да неужели он так забылся у огня, что потерял всякое представление о времени? Ну, такой, ну, сякой, ну, гад! Ушликов обругал-обложил себя самыми последними словами, какие только знал, каким успела его обучить мытарная жизнь.

Постепенно он сообразил, что в мире завьюжило. Да, видать, крепко: ишь, как качались и шумели сосны даже здесь, в глубине леса, а что делалось в поле — не хотелось и думать. Там и сям слышался треск сучьев и — не то вздох, не то уханье. И это тут же объяснилось: почти в костер с ближайшей сосны бухнулась увесистая снеговая шапка. Ушликов торопливо сунул ноги в поперечные ремни лыж, застегивать задние ремешки не стал — никуда не денутся лыжи, заднего хода у них нет — и, придирчиво выглядев свой старый след, заспешил по нему к дому.

Зашумело-завьюжило всерьез: в лесу стало не только еще темнее, но все вокруг заволокло колючей белой мглой. Даже не снег, не крупка, а пыль, самая настоящая пыль волнами ходила меж деревьев, в трех шагах скрывая их в своей круговерти. Ушликов брел как в густом-густом осеннем тумане и поэтому не сразу разглядел, что сбился со старого следа и идет по тяжкой целине. Осознав это, похолодел, и тут же его бросило в жар.

Спокойно, брат Ушликов, спокойно, только без паники…

Он остановился, по-звериному поводил туда-сюда носом, навострив уши, но здесь, в лесу, было не понять, откуда и куда дует ветер. Было похоже на то, что дует он со всех сторон сразу, вкруговую, и в центре этой свистопляски почему-то находится он, Ушликов.

Значит, надо надеяться только на свое чутье, на свой внутренний компас, а он подсказывает, что идти надо так же, как шел до этого — прямо, никуда не сворачивая.

Ушликов пошел прямо.

Кажется, перестало дальше темнеть, только вот эта белая мгла сильно мешала — колола глаза, таяла на лице и прямо перед лыжами то и дело выставляла очередную сосну, и поневоле приходилось хоть чуточку, но сворачивать с прямолинейного хода. Правда, обойдя сосну, Ушликов упрямо старался идти в избранном направлении.

Вдруг земля круто прогнулась перед ним, и лыжи, будто кто рывком потянул их на себя, стремительно подались вперед. От неожиданности Ушликов бухнулся на зад, а когда попытался встать и встал — лыж на ногах уже не оказалось, они куда-то исчезли, без них он провалился в снег чуть ли не по пояс.

Перед глазами была сплошная белая пелена, но по тому, как снежные вихри шли откуда-то глубоко снизу, он понял, что перед ним лог, и, должно быть, крутой, коль так молниеносно исчезли лыжи.

Это было совсем уж дико, это походило на обыкновенный кошмарный сон и не очень испугало.

«Я, похоже, уснул там, у костра, — вяло подумал Ушликов, — и теперь лезет в глаза эта мура. Надо проснуться, только и всего».

Нет, не уснул он у костра. Не имея часов, не следил за временем, ослепленный жарким светом костра, не заметил, когда исчезло солнце и сумерки сгустились в лесу, занятый приведением в порядок всей своей жизни, прошлой, настоящей и будущей, забыл обо всем на свете, и вот — оказался застигнутым врасплох.

Проснуться — для него сейчас значило не поддаться панике, сохранить трезвой голову. И он сумел это сделать.

Искать лыжи, спускаться в лог он побоялся: черт знает какая бездна перед тобой, ухнешь и — с концом!

И еще момент, может, самый важный. Село расположено в довольно глубокой долине речки, значит, все лога и овраги в округе должны сбегаться туда. Но держаться края лога он опять-таки побоялся: сослепу еще соскользнешь черт-те куда, да и вихри тут свирепствовали так, что глаз не открыть, свободно не вздохнуть. В лесу все же легче. К тому же этого лога он давеча, идя в лес, не пересекал, даже близко к нему не подходил, значит, надо от него взять чуть-чуть влево. А что опушка леса близка, где-то тут, рукой подать, Ушликов ничуть не сомневался. Надо, надо выбраться из леса, там уж мимо села никак не проскочишь. И он пошел, взяв чуточку влево, по его соображениям.

Без лыж, в глубоком, по пояс, снегу он быстро запалился и теперь уже нельзя было понять, талый снег или обильный пот заливает глаза. Но он твердил себе, останавливаться нельзя — замерзнешь, простынешь, надо, надо, надо выбраться из леса — там, считай, уже дома, дома и отдышишься!

Сколько он плавал так в снегу, трудно сказать. Время как таковое давно перестало для него существовать, в висках его бешено билась одна огромная, как царь-колокол, мысль: в ы ж и т ь, в ы ж и т ь, в ы ж и т ь!!!

Ушликов не сразу заметил, что лес кончился, поначалу его только удивило, что сугробы затвердели, перестали проваливаться, что буря вроде бы