— Лыжи тятины возьми, на них способнее будет в лесу. Сережины узкие, на них по накатанной лыжне только бегать. А вообще — сидел бы ты дома, Гена… Работа найдется… Мне эти выходные — ножом по сердцу!

Она уже как-то рассказывала о гибели мужа. Тот вот так же — в зимний выходной, принарядившись, пошел проведать друзей-товарищей и домой не вернулся: попал под гусеницы своего же трактора, за рычагами которого в тот день сидел сменщик. Кругом были люди, все всё видели, но до сих пор, а уже десять лет прошло, никто толком объяснить не может, какая сила затащила человека под гусеницы, не нечистая же! Вскрытие показало, что он был выпивши, и это решило все: виноват сам, других не ищите…

Возле самого уха кто-то звонко и певуче звенькнул. Ушликов, не разгибаясь, скосил глаза и на торчащей из сугроба былинке увидел шуструю синицу. Она была такая чистая, такая нарядная, в таком новом своем парадном мундире, прямо с иголочки, что даже не верилось — живая ли это птаха, не нарисованная ли на картинке?!

Пташка в один момент обрыскала всю былинку — в поисках одного ей известного съестного, — еще раз звенькнула, теперь уж явно обращаясь лично к Ушликову, и упорхнула куда-то дальше, скользя чуть ли не по поверхности сугроба.

Надо же, какие они на селе чистые, что синичек возьми, что воробьев. А в городе их об эту пору, к концу февраля, и отличить друг от дружки нельзя: все одинаково чумазые, прокопченные насквозь — трубочисты, как есть трубочисты!

Ушликов застегнул все ремешки на ногах, разогнулся, вздохнул полной грудью и почувствовал себя таким же чистым и здоровым, как только что улетевшая синица. И подумал: оставайся я до сих пор дома, там, в городе, соображал бы сейчас в этот час, где и как капитально опохмелиться после вчерашнего, на что и ушел бы весь без остатка долгожданный выходной. А ведь без выпивок совсем другая жизнь, интересная, вовек неприедливая! Сколько жизни ухлопал впустую… Пусть, пусть хоть остальная будет такой же ясной и славной, каким этот день начинается! А день этот добрый — еще весь впереди!

Ушликов пропустил руки в меховых рукавицах в петельки на концах палок и легко двинулся вперед. То ли наст был уже крепок, то ли и вправду эти лыжи оправдывали свое назначение, но они не проваливались, даже следов после себя почти не оставляли. Кто знает, как пошли бы сейчас узкие спортивные лыжи. Спасибо Вере, что надоумила. Самому бы вовек не догадаться: считай, первый раз в жизни на лыжи встал.

А как она утром, уходя на свою ферму, ласково и подробно, как мальцу какому, наказывала далеко в лес не заходить, просто туда-сюда по опушке прогуляться — и хватит на первый раз, еще неизвестно, как ломаная нога себя покажет, на всякий случай все-таки лучше быть поближе к дому, и так далее и тому подобное.

Вот только зря он ее послушался — валенки, ватные брюки и полушубок напялил. И дело вовсе не в том, что эти вещи — бывшего ее мужа. Худо, что в них тяжело, просто неловко, а так, что ж, спасибо за заботу, милая!

…Его двусмысленное положение самозваного квартиранта благополучно разрешилось в одну декабрьскую ночь, разрешилось просто и без всяких ненужных переживаний. Он проснулся среди той ночи внезапно, будто от толчка в бок, будто и не спал вовсе. Было муторно на душе, не поймешь, то ли распирает грудь изнутри, то ли стискивает обручем снаружи. Не замечая сам того, заворочался, завздыхал и через какое-то время вдруг весь сжался в комок: почудилось, что кто-то смутно-белый стоит в изголовье.

И этот кто-то смутно-белый спросил голосом хозяйки:

— Геннадий Васильч, уж не заболел ли опять?

Лет триста, не меньше, прошло, пока он нашелся:

— Н-н-нет вроде…

Рука ее зашарила в пространстве в поисках его лба и ткнулась в шею, в подбородок ему, а он возьми да поцелуй ее, эту чуткую руку, и произошло то, чему, видать, суждено было случиться этой ночью…

Благодарный случившемуся, благодарный жизни, настоящей и будущей, безмерно, беспамятно благодарный этой женщине, лежащей рядом и с трудом, потому что тайком от него, налаживающей запаленное дыхание, он озаренно подумал: вот оно как бывает, когда женщина дарит, д а р и т  с е б я! А он их брал силой и, выходит, только сам себя обкрадывал. До ниточки обворовался, гад такой!

Молодожен-молодожен, а все же Ушликов не забывал ее к случаю, но вообще-то мимоходом сказанных слов: «У меня ведь скоро сын из армии придет» — и, подгадав так, чтобы это как раз на Новый год пришлось, оформил честь по чести свой четвертый законный брак…

Лес был неподалеку от села — только по пологому склону с полкилометра подняться. На опушку выступили кряжистые, разлапистые сосны. Глубже в лес — стояли стройные, устремленные ввысь и гладкоствольные деревья. Ушликов погладил одну сосну по меди ствола и вдруг сам уткнулся в нее — вспомнилось с болью в сердце…

Был у них в бараке молодой мужик Семка Поползнев, вернувшийся с войны без левой руки, с трофейным аккордеоном. Жену незадолго до его прихода схоронили всем бараком: погибла в аварии на заводе. Так вот Семка сидел вечерами на лавочке у подъезда и все пытался выколотить из аккордеона мелодию одному ему известной песни:

Твое имя в лесу перед боем

Ножом вырезал я на сосне…

Маялся мужик до темноты, маялся в темноте, но ничего у него не получалось, и было как-то жутко его слушать.

Господи, у всех у нас, порасспроси любого, получается ли так, как хотелось бы! У меня у самого-то вон — уже близко к пятидесяти годам только получилось…

А может, так и надо было жить, как я прожил, чтобы к моей Веруне прийти?!.

Ладно, пошли дальше.

Снег в лесу был рыхлый, без наста, и потому даже широченные эти лыжи вязли, оставляли после себя глубокие бороздки-канавки. Как опять не скажешь Верочке спасибо!

Конечно, скажи мне сразу, где она обретается и что в ней мое счастье, я бы давно пришел к ней, пришел бы без потерь, не попорченным, как сейчас. В том-то и дело, что никто меня на путь истинный не наставил, ни тогда, ни после, и я сам ее нашел. Может, только так и находят свое счастье?

Выйдя