В тот октябрьский вечер, когда Ушликов почти беспамятным забрался на натопленную печь, он был бесцеремонно растолкан то ли поздней ночью, то ли пораньше — в избе горел яркий электрический свет, в окнах стояла черная темень. Одно только определенно уяснил Ушликов: он опять болен — поднять голову нет сил, так что где уж там разобраться, в какую такую новую беду попал он!

— Ну-ко, что это за мода — во всем параде на печь залазить?! — шумела хозяйка, теребя именно за больную ногу. — Нальют шары-то и думают, что свинячить можно! Ну просыпайся, говорю!

Больная голова Ушликова еще была набита кошмарной несуразицей, и он не понимал, что к чему. До него дошло только, что обвиняют его в выпивке, и он, не в силах разлепить веки, бредово бормотал:

— Не пил я… не пил ни капли… сто лет ничего не пил!

Потом хозяйка признавалась: «Я ведь тогда, пока разобралась, что ты не пьян, а болен, откостерила тебя до костей, чуть за ноги с печи не стащила, ты уж прости меня, дуру!» Разобравшись, она тут же сбегала за местной фельдшерицей, а та живо увезла его в участковую больницу.

Выписался он в конце ноября, по глубокому снегу, в ядреный морозный день, ничего теплого у него не было, — даже подумать страшно, как добираться до города, да еще без копейки денег, и он, поскольку это можно было, попросил отвезти его обратно в село.

Денег сразу Ушликов опять не получил — их не оказалось в кассе, пришлось опять несолоно хлебавши подаваться на летнюю квартиру. Хозяйка на этот раз оказалась дома, руками всплеснула, увидев его:

— Вот мается мужик, вот мается! Да ты написал бы, еще тогда, летом, я бы выслала тебе твои вещички, долго ли!

— Мне еще денег из совхоза получить надо…

— И деньги, чего проще, переслала бы! Мытаришься вот после больниц-то! Куда же это годится!

По ее словам, и вправду выходило все так просто, так просто, что после этого он выглядел перед всем белым светом дурак дураком, тепой-недотепой, аж самому перед собой становилось стыдно. Но в сей миг ему было не до тонкостей: через час продажа водки прекратится, денег нет, а отметить выписку из больницы (из двух сразу!) надо обязательно, но как стронуть язык с места, чтобы попросить у хозяйки взаймы?!

Его понурость и молчаливость хозяйка поняла по-своему:

— А ты здоров ли, товарищ дорогой? Опять, чего доброго, свалишься у меня тут! — Своей бесцеремонностью и громким говором она немного напоминала медсестру Афанасью Григорьевну из городской больницы. Пощупала ему лоб, пожала плечами, скомандовала все же: — А ну, разоболокайся, лезь на печь, я тебя по-своему буду лечить!

— Да мне бы…

— Никаких больше разговоров!

Проклиная все на свете, в особенности столь настырную хозяйку, он стянул с себя легкую куртку, больше приличествующую юнцу, а не такому сорокапятилетнему холостяку, разулся и, прикусив от презрения и жалости к себе нижнюю губу, полез на дышащую ровным теплом печь. Хозяйка кинула ему пухлую подушку, толстое стеганое одеяло.

— Матрасик там есть — не обожжешь бока. Устраивайся пока, я сейчас…

Не успел Ушликов переварить в себе эти ее последние слова — о чем это, к чему? — как она появилась вновь, поднялась на две приступки и протянула стакан с налитой наполовину темно-бурой прозрачной жидкостью.

— Вот. Выпей и постарайся заснуть.

Несомненно, это была водка, настоянная на чем-то горько-смолистом. Отвыкший за эти месяцы от всякого спиртного, Ушликов задохнулся, закашлялся и с трудом спросил:

— Че… че-е-е это?!

— Настой березовых почек. От семидесяти семи болезней. Спи теперь.

В воспрянувшей надежде, что одной этой стопашкой дело не ограничится, коль скоро хозяйка такая добрая — сама лезет с угощением, — все более и более настраиваясь на веселый лад, он улегся поудобнее и…

И проснулся где-то глубокой ночью, весь мокрый — хоть выжми не только белье, но и всего себя, и палюче сухой весь изнутри — такая жажда пронизывала тело, что язык не ворочался во рту…

Но голова была свежая и ясная. Сразу вспомнилось, как и почему он очутился здесь, нет, даже не вспомнилось — он проснулся, уже сознавая где. Это почему-то очень обрадовало, и было ясно почему: потому что он был совсем  з д о р о в! Таким здоровым он не был с того самого вечера после грозы, когда ему приснилась Тася.

Пить хотелось нестерпимо. Ушликов стал припоминать, где у хозяйки питьевая вода, но так и не вспомнил — потому что они, квартиранты, в избе почти не бывали, а питьевая вода летом стояла в сенках, в большущей кадке. Скорее всего воду сейчас можно найти в самоваре, но где тот самовар, на столе или на шестке, в такой темноте не углядеть — вишь, в окнах еле светится убеленный снегом мир…

Вот беда, что делать?! Только он так подумал, как в приделе зажегся свет, и хозяйка пришлепала босиком.

— Ты, поди, пить хочешь, гостюшко?

От захлестнувшей радости Ушликов не сразу и ответил:

— Х-хорошо бы…

— Я еще с вечера приготовила тебе питье, да не успела сказать, где стоит. Ты живо уснул. На-ко!

Рассеянный, окольно добирающийся сюда из придела свет не давал разглядеть лицо друг друга, но тени были четкие, и Ушликов безошибочно взял в руки тяжелую литровую банку. Это была опять какая-то настойка, но на простой воде, сладкая, приятная на вкус, хорошо утоляющая жажду. Услышав, как он, приостановившись, смакует жидкость, хозяйка сказала:

— Это я меду развела. Что не допьешь, поставь там на карниз — про запас. Может, есть хочешь?

— Да ладно, дотерплю до утра. Спасибо… — сказал он, моментально забыв, как ее звать. Все знал, а вот только что, в сей миг, забыл! Надо же! Еще такое простое имя…

— Ну, спи, поправляйся.

Когда в приделе погас свет, он вспомнил и крикнул:

— Спасибо, Вера Степановна! Она всхохотнула и ответила:

— Пожалста, пожалста! На здоровье!

Утром хозяйка, но своему распорядку, закопошилась рано, еще затемно. Пришлось сползти с печи и ему.

За завтраком