Марине казалось, что вкуснее воды она никогда не пила. Тоже говорили Ермак и Ляскун. Напившись вдосталь, опять начали подремывать. Заснуть по-настоящему не давал голод. И хорошо, что они не спали.

«Фиалка» опять заворочалась, забулькала, стала взбухать и полезла, полезла вверх, подбираясь к горлу. И Марине уже не хватало роста, чтобы подняться над нею.

Одной рукой, обхватив ее ниже пояса, Ермак поддерживал Марину, на другом его плече висел Ляскун — ростом он был ниже Ермака.

— Как погибать будем? — потерянно спросил Ляскун, словно речь шла о малозначащем, обыденном обряде, но для совершения которого ни у одного из них, как на грех, не оказалось опыта.

— Тебе что, не терпится? — с досадой оборвал его Ермак.

— Напрасно сердишься, — вмешалась Марина. — Пантелей Макарович, пожалуй, дело говорит. Ясность внести надо.

— Ну, ну…

— Отцепиться должны мы, может, ты хоть уцелеешь…

— Что-о? — Ермак осветил Марину. Потом направил светильник на Ляскуна.

Тот успокоил его:

— Никто из нас, понятно, такой ценой покупать себе жизнь не станет… Но ведь ослабнешь, уронишь ее или я не удержусь. И начнем тут барахтаться, друг друга топить…

— К чему ты это?

— А к тому, что если и суждено погибнуть, так по-шахтерски надо, с достоинством. И если у кого из нас вдруг, скажем, обнаружится слабость, — сделать так, чтобы ее вроде и не было, чтоб в последнюю минуту сами себя и друг друга уважать не перестали.

— Пожеланьице дельное…

— И вполне осуществимое, — приняла Марина сторону Пантелея Макаровича. — Переломил шланг, два-три вдоха и — все.

— Когда, Ермак, невмоготу тебе станет или сам ртом зачерпывать начнешь, тогда и действуй… — добавил Ляскун.

— По его сигналу вы, Пантелей Макарович, переломите шланг и завяжите его.

— Ты согласен, Ермак?

Тот промолчал.

И все с облегчением вздохнули.

А смерть точно в прятки с ними играла. «Фиалка» вскоре снова отхлынула. Ее уровень упал, но Марина уже настолько ослабела, что сама стоять не могла. И Ермак продолжал поддерживать ее.

Он не чувствовал ни рук, ни ног. И если бы оторвать от него Марину — рухнул бы в черное месиво и больше не встал. Ощущая ее тепло, слыша ее невнятные слова, Ермак все ниже и ниже склонялся к ней. И не заговорил — задышал ей в лицо:

— Давай, Маринка, поклянемся: час или сто лет приведется прожить — проживем их вместе, неразлучно, Обещаешь?

— Обещаю.

Почудилось, ли или Марина действительно так ответила, но свежие силы, рожденные одним этим еловом, наполнили каждую клеточку его тела. И он, как в бреду, стал твердить для нее и для себя: «Я выстою. Выстою».

А Пантелея Макаровича держала на ногах мысль о его ребятах. «Папка, — кричал ему меньшой, Василько, тоненьким голоском, — не уходи от нас, ты нам нужен, папка!» «Ты нам нужен, — мне, Василю и мамке», — вторил ему Архипка. «Пантэлэю Макаровичу, — с укором приговаривала Мотря, — чы ты чуешь, що наши хлопци кажуть? Нэ можуть воны без тэбэ. И я не можу».

Опасаясь забыться и потерять равновесие, Ермак до крови кусал губы. Боль прерывала забытье лишь на время, а чтобы продлить это время, он упрямо продолжал твердить: «Выстою! Выстою!»

Когда «фиалка» поднялась до самого подбородка, Ермак охватил голову Марины и, прижав ладони к ее ушам так, чтобы она не слышала его, повернулся к Ляскуну:

— Уговор наш не забыл?

— Может, еще часик подышим?

— Приготовсь…

Глава XXII.

СПАСАТЬ, ЧТОБЫ СПАСТИСЬ

Мурцало не гадал: нужно ли ему после упряжки задерживаться на шахте или нет? Выехал на-гора, услышал, что четверо продолжают откликаться, увидел, что почти вся его смена толкается в нарядной или на шахтном дворе, и сам, не рассуждая зачем да почему, тоже остался.

Остановился у проходной, в самой толчее. Закурил и долго не прятал, держал на виду пачку сигарет, — может, подойдет кто, попросит: угости. Прежде таких охотников вдосталь находилось. А теперь его не замечали, вроде и не было вовсе Мурцало. Делая вид, будто кого-то ищет, стал шмыгать между кучками шахтеров, дружков выискивать — к кому бы пристрять? Но и те, с которыми не раз по чарке опрокидывать случалось, глядели на него так, будто впервые видели. А если он заговаривал — и вовсе отворачивались. И ему приходилось ретироваться, давать задний ход. Сутулясь под презрительными взглядами, — за несколько минувших дней он научился чувствовать их даже затылком, — петляя, будто уворачиваясь от едких насмешек, Мурцало начинал ладиться, притираться к шапочным знакомым. А эти и совсем не церемонились. «Паняй, Иуда!» — отталкивали его процеженные сквозь зубы, но такие оглушающие слова. И Мурцало ничего не оставалось, как побыстрее ускользнуть, чтобы не привлекать к себе общего внимания.

Кличка Иуда прикипела к Мурцало, как клеймо. Она застряла у него в ушах с той самой минуты, когда, ударив кулаком по столу, Хлобнев бросил это слово ему в лицо. На командном пункте тогда была не вся бригада — лишь пятая часть. Однако и остальные, узнав, что там произошло, тоже стали коситься на него, отмалчиваться, когда он заговаривал с ними, а то и бросать это ненавистное ему словцо.

Мурцало поначалу хорохорился: «И без бригадирства проживу». А начальнику участка Осыке с напускной бравадой заявил: «Посылайте на любое дело — не пожалеете». «Пойдешь на ремонт», — распорядился тот, а напарника, как ни старался, так подобрать и не смог. Пришлось обращаться за помощью к парторгу. Нашли все-таки с грехом пополам одного, который работать с ним согласился. Работать-то работает, а разговаривать с Мурцало не желает. «Такого, — отрубил этот напарник парторгу, — поручения быть не может, и разговаривать с Иудой меня никакая партийная дисциплина не заставит». И этакое наваждение стало преследовать Мурцало — будто бы вокруг него пустота, а под ногами — яма, сделаешь шаг и — в нее, бездонную…

«Да что, собственно, стряслось? — спрашивал он самого себя. — Дом — личный, отобрать его никто не отберет — Конституция не позволит. И машина законно куплена. Жена как жена, бросать или чего там еще и не подумает. Дети — тоже слава богу — и здоровы, и хорошо учатся. Копейка на черный день припасена, руки-ноги целы, работаешь и на свой заработок две семьи таких, как твоя, содержать сможешь. Какого ж рожна тебе еще надо?»

Но Мурцало, как ни убеждал себя в том, что у него все есть,