— Когда человеку перевалит за тридцать… — первым не выдержал Пантелей Макарович. Он почувствовал, как «фиалка» поползла через края голенищ. — Так вот, когда человеку за тридцать и у него дети — он перестает жить для себя. И работает так, чтобы в семье был достаток. И ведет себя так, чтобы дурного примера ненароком им не подать. — Пантелей Макарович переступил с ноги на ногу, дегтярная жижа, чавкнув, фонтанчиками выбросилась из сапог. — Авторитет, — назидательно продолжал он, — не только большому государственному деятелю, директору шахты или, скажем, бригадиру нужен. И в семье без него не обойтись… — Пантелей Макарович шумно перевел дух. Лицо его вдруг мягче стало, словно бы оттаяло. — Обормоты мои, Василь и Архипка, кроме меня, признавать никого не хотят. Не даст им ума Мотря. Авторитет наш семейный — у меня. И потому дюже не хочется помирать. Не то чтоб страшно, — это само собой, — а нельзя. Василю и Архипке я, — Пантелей Макарович провел ребром ладони по горлу, — во как нужен!

Шум «фиалки» все усиливался. Зеркало ее поднялось выше колен. Пантелей Макарович помрачнел, голос его сразу осел, и в нем пробилась хриплость.

— Эдак пойдет — попрощаться не успеем, — сказал он. — Давайте на всякий случай… — Пантелей Макарович обнял Ермака. — Хорошим учеником был ты, Ермак, — произнес с надрывом. — И забойщик что надо из тебя получился. Сто лет рубал бы с тобой на пару! Ну, а если обидел когда — извиняй. Сам видишь, дело наше какое, шахтерское… Серьезность оно любит. Промахов не терпит и не прощает.

— Спасибо тебе, Пантелей Макарович! Добрым ты наставником и товарищем был — тихо откликнулся Ермак, не в силах подавить дрожи в голосе.

— Прощай и ты, дочка, — Пантелей Макарович притянул к себе Марину и затем легонько подтолкнул ее к Ермаку. — Прощайтесь…

— Я виноват перед тобой, — зашептал ей Ермак. — Знаю: забыть обиду трудно, но простить — можно. Прости, меня, Марина.

Марина встрепенулась. Эти слова она уже слышала, лишь не уверена была: наяву ли тогда говорил их Ермак? Оцепенение, сковывающее ее, отступило.

— А еще, — как бы думал вслух Ляскун, — мечту нашу семейную сберечь хотелось. У сорванцов моих музыкальные способности находят. Оба играть учатся. Василь — на скрипке, Архипка — на пианино. Вот мы и мечтали с Матреной увидеть сынов наших музыкантами. И ребята о том же мечтают. А захлебнусь я тут — и мечта наша погибнуть может. Жалко ее, мечту-то, больше жизни жалко.

Больную струну затронул Ляскун. И у Марины, и у Ермака тоже были мечты — у каждого своя. А теперь появилась и общая. Одна на двоих. И каждому из них дорога, слишком дорога была эта мечта. Но чтобы спасти ее — надо спасти жизнь.

Ермак обнял Марину, и его охватила щемящая жалость, какой он никогда прежде не испытывал. И эта жалость сделала его, грубоватого и насмешливого, неожиданно сентиментальным и восторженным. «Марина, — кричало сейчас все его существо, — если тебе нужна моя жизнь — бери ее!» — «Эка ценность! — тут же усмехнулся он про себя, — да она, твоя жизнь, ломаного гроша не стоит… Если бы не Марина — тебя вообще уже не было бы… Значит, отдать за нее жизнь — возвратить долг, а с долгами принято рассчитываться буднично, без фейерверков». И он просто стал поддерживать ее.

А «фиалка», будто довольная тем, что напугала подземных пленников, сперва остановилась, как бы раздумывая: подниматься ей выше или податься вниз? Потом лениво, эдак степенно начала опускаться, хотя поток ее из-под рештака хлестал с прежней силой.

— Русло, должно, по завалу себе проложила и уходит в выработанное пространство. А может, и на откаточный, — предположил Ляскун.

Когда обнажилась верхняя площадка «пьедестала» — «фиалка» замерла, установилось равновесие: сколько ее поступало из-под рештака, столько и утекало неведомыми путями вниз.

— Садитесь, дорогие гости, — невесело пошутил Ляскун. — Считай, не меньше смены на ногах отмаячили.

— Постояли, зато места у нас теперь мягкие, — ответил Ермак на шутку Ляскуна, плюхаясь на расквашенный сланец.

При выбросе уголь нагрелся — и «фиалка» была как парное молоко. От нее тянуло тяжелым мокрым теплом и потому Марина, Ермак, Пантелей Макарович, хотя и были мокрыми, холода не чувствовали. Сколько уже длилось их заточение — никто из них не знал. Тормозки были доедены, кофе — допит. Клонило в дрему.

Голова Марины лежала у Ермака на груди и ему казалось, что она спит. На самом деле то был сон и не сон, нечто неопределенное, когда тебе грезятся сновидения и одновременно слышишь все, что делается вокруг, не имея сил ни для того, чтобы полностью забыться, ни для того, чтобы заставить себя бодрствовать. Марине виделся солнечный день, уютненький пионерский лагерь на берегу Донца, желтый пляж под ярким солнцем, высокие сосны на ветру. Их кроны, медленно раскачиваясь, тихо шумели. «Маринка, — окликнул ее Гаврик, когда она вылезла из воды и собиралась растянуться на горячем песке, — айда к обрыву!» Одноклассник и самый неуемный в лагере озорник, всегда находивший в ней верного соратника, не ошибся и на этот раз.

«Марина, Гаврик, — кричала им вслед воспитательница, — вернитесь! Слышите? Сейчас же вернитесь!»

Они сделали вид, будто не слышат ее. Остановились на краю обрыва. Донец в этом месте делал крутой поворот, подмывая высокий меловой берег, который часто обрушался. Вода проточила в нем глубокую щель. Пенясь и завиваясь в воронки, она устремлялась в промоину темной, почти черной, перекрашивалась в ней и становилась белой, как молоко.

— Сиганем? — озорно сверкнул Гаврик чуть-чуть косившим глазом.

— Давай лучше камни бросать, — скрывая, что прыгать ей страшно, сказала Маринка.

— Неси, — великодушно согласился Гаврик.

Она побежала к меже, разделявшей лес и пашню, где громоздилась куча голышей, а когда вернулась — Гаврика не было. Не было и кустика, у которого он стоял. Маринка, не помня себя, с криком бросилась навстречу воспитательнице…

— Жуткое девке снится, — пробормотал Ляскун.

— С радости так не кричат, — согласился Ермак.

Жажда прогнала тревожный сон. Шершавым языком Марина облизала запекшиеся губы, зажгла свет. Пригоршнями потянулась к «фиалке», все так же вытекавшей из-под рештака. Торкнулась в бечеву. В тот ее конец, на котором был лифчик. Ермак принес Марине этот обрывок, когда «пьедестал» возводили. Она повесила его на рештак, приберегла на всякий случай. И вот натолкнулась на него. Хотела отвести в сторону, чтобы не мешал, — пригоршни попали в углубление. «Так это же то что надо», — мелькнуло в голове, и Марина аж вздрогнула от радости. Стала развязывать узел. Мокрый, он не поддавался. Не смог развязать узла и Ермак. Лифчик оторвали — ведь нужны были только его полушария.

Одним из них Марина