— Отозвались. Четверо.
И доклад командиру отряда начал не с кульминации, а по порядку, с выпуска и уборки угля. Выслушав его, Тригунов долго молчал. «Угомоняет восторги», — усмехнулся Гришанов. Когда Тригунов заговорил, его голос был таким же, как всегда, — ровным и твердым.
— Форсируйте проходку. Связь — через три часа.
Сразу, как только Тригунов начал разговор с Гришановым, Колыбенко, опираясь на подлокотники кресла, рывком подался вперед. Но жесты, мимика, тон Тригунова были такими же, к каким за эти трое суток Колыбенко уже успел привыкнуть, а несколько оброненных Тригуновым горняцких терминов также ничего не проясняли. Стало необычным лишь лицо. Еще минуту назад выражавшее суровую озабоченность и усталость, пропитавшую, казалось, каждую его клеточку, оно преобразилось, стало праздничным. Морщины, испещрявшие лоб, заостренные скулы, твердый подбородок — все-все как-то потеплело, мягче сделалось и излучало радость. Колыбенко тоже охватила еще неясная, как предчувствие, радость. Едва дождавшись, когда Тригунов положит трубку, Колыбенко придвинулся к нему еще ближе. «Да говорите же вы скорее!» — кричала его изболевшаяся за эти дни душа.
Тригунов обстоятельно передал разговор с Гришановым. Долголетние наблюдения убедили его: краткий и оттого обычно суховатый пересказ любого события, каким бы желанным и исчерпывающим он ни был, всегда мало убедителен. Но достаточно о том же событии рассказать поподробнее, задерживаясь на малозначительных, порой совершенно ненужных деталях, и вам с благодарностью поверят — сразу и безоговорочно. Шутя, Тригунов это психологическое явление объяснял тем, что короткая весть слишком быстро проходит по извилинам мозга и не успевает впитаться, осесть в них.
Выслушав его, Колыбенко несколько секунд сидел неподвижно. Затем шустро, по-мальчишечьи выскочил из-за стола и засновал из угла в угол. Немного выждав, Тригунов снял и, ничего не говоря, протянул ему телефонную трубку.
— Да, да, — спохватился Колыбенко и уже своим обычным голосом сказал телефонистке:
— Вызывайте: председателя правительственной комиссии; секретаря обкома; министров угля Союза и республики, генерального директора объединения Килёва. — Нажал клапан громкоговорящей связи: — Глоткова.
Когда Колыбенко освободился, Тригунов пригласил его к рабочему эскизу. На нем отражались все изменения, происходившие на аварийном участке, и для руководителя работ по ликвидации аварии и руководителя горноспасательными работами этот лист ватманской бумаги значил не меньше, чем оперативная карта для армейского командира, осуществляющего сложную боевую операцию. Карандаш Тригунова задержался на только что набросанной им таблице. В ней он подчеркнул — сколько метров пройдено и сколько еще надо пройти подножного, длину свободного тупика откаточного штрека и еще несколько важных чисел. Колыбенко сразу оценил предусмотрительность Тригунова: цифрами, подготовленными им, непременно поинтересуется каждый, с кем ему предстоял разговор.
— Спасибо, Роман Сергеич, — искренно поблагодарил он командира отряда, все больше и больше проникаясь к нему уважением за его опытность, глубокие знания своего дела, доброжелательность, расчетливую смелость.
Потом несколько раз подряд Колыбенко повторял и повторял по телефонам сообщение, суть которого сводилась к одному: «Отозвались!» «Товарищ заместитель председателя Совета Министров, докладывает главный инженер «Первомайской». — Колыбенко старался сохранить четкость дикции. — Сегодня в девять двадцать на запрос горноспасателей отозвались четверо пострадавших, застигнутых в опережении откаточного штрека…» «Товарищ министр, отозвались пострадавшие, застигнутые…». «Товарищ секретарь обкома, отозвались…»
Тригунов ограничился шифрограммой, переданной узлом связи отряда в штаб горноспасательных частей области. Представители райисполкома, горкома партии, теркома профсоюза, облпрофсовета, горного надзора, производственного объединения, Министерства угольной промышленности, административных органов и других организаций, круглосуточно дежурившие на «Первомайке», уведомленные Глотковым, тут же бросились к телефонам. По всем каналам, ведущим от коммутатора шахты на квартиры и в кабинеты ее руководителей, в район, в область, в Киев и в Москву слово «отозвались» было передано сотни раз. И через каких-нибудь полчаса после того, как его, это слово, впервые произнес Гришанов, — на все лады оно уже повторялось и горняками «Первомайской», и жителями ее поселка.
Участки и службы шахты, кроме «Гарного», продолжали добывать уголь, проходить, поддерживать и ликвидировать выработки, прокладывать рудничные пути, откачивать воду, производили взрывные и сварочные работы и выполняли десятки других неотложных, больших и малых дел. У них возросли задания (надо погашать долг «Гарного») и увеличились трудности (все внимание руководства сосредоточено на аварийном участке). К самым пугающим последствиям аварии поверхностный наблюдатель, не знающий шахтеров, отнес бы полную утрату ими интереса к содержанию и результатам своего труда. «Обратите внимание, — сказал бы такой наблюдатель, — они перестали разговаривать между собой о добытых тоннах, пройденных метрах, хотя именно эти тонны и метры и стоят им порой нечеловеческих усилий; не жалуются на нехватку металлокрепи и порожняка, порчу механизмов, неустойчивость кровли, газо- и водообильность, хотя одни из этих помех все еще не устранены, а другие продолжают нарастать. Отсюда следует…»
Но ничего из этого не следовало. Невыполнение своего долга шахтеры считали бы предательством товарищей, оставшихся на боевом посту, с которого вот уже третьи сутки их не мог снять никакой разводящий. Комбайнеры, забойщики, проходчики, крепильщики делали свое обычное дело. На доске показателей каждое утро появлялись результаты их работы, имена передовиков, только огромный, торжественно оформленный стенд уж не привлекал к себе прежнего внимания горняков. Оно было сосредоточено на судьбах Комарникова, Чепеля, Ляскуна, Мануковой, Жура, Тихоничкина, Хомуткова. В автобусах по пути на шахту, в нарядной и в бане, в клети и в подземном трамвае, в забое и на коротком отдыхе — всюду и те, кто хорошо знал их, и те, кто впервые услышал эти фамилии, говорили только о них.
Весть «Отозвались!» всколыхнула весь рудник. Отдыхавшие после работы примчались на шахту. Закончившие смену не уезжали домой. Нарядная гудела от возбужденных голосов. Группками по пять-шесть человек горняки толпились на шахтном дворе, заполняли площадь у административно-бытового комбината, его фойе, скучивались на лестничных площадках и в коридорах. Одни из них неторопливо курили, обменивались скупыми фразами или короткими рассказами о ком-нибудь из тех, кто остался там, на «Гарном»; полунамеками, больше так, «для дела», чем за те или иные, по их мнению, промахи, поругивали руководство спасательными работами и их исполнителей, но трезво, с высоты собственного опыта, оценивая все, что случилось, лишними словами не разбрасывались. Другие жадно затягивались табачным дымом, с яростью спорили между собой, в один голос обвиняя Колыбенко, горноспасателей и вспомогателей в медлительности и граничащей с трусостью осторожности, не мешкая, выделяли из своей среды вожаков; те тут же сколачивали бригады, бравшие обязательства пробиться в опережение за две смены, и решительно устремлялись к главному инженеру, требуя немедленно направить их на проходку подножного. Тригунову, державшему последние дни в приемной лишь дневального, снова пришлось выставить усиленный пост. Глотков выступил: по радио. Он взывал:
«Дорогие
