Такова моя последняя просьба, сын. А вы с Варей родите себе второго ребенка. Что вам, молодым? Будет упираться женушка, приструни ее основательно. И тогда уж не будет она колесом вертеться на стадионах, а дело знать свое будет. Давай мне Лешку, сын! Выучится он здесь, приведет жену в дом и будет жить чудесно. Тогда и умру я спокойно. И буду благодарен тебе, и больше я от вас ничего не хочу.

Целую тебя. Срочно ответь письмом. А на почту для разговора не зови, через трубку я плохо слышу. Целую, твой отец».

Странный пациент

1

Прошел слух, будто в поликлинике стал работать новый врач, психиатр, зовут его Валентином Петровичем Помятковым. Лечит он не тех больных, у которых температура и болит что-то, а неуживчивых, мнительных людей — всех, кто никак не может найти свое место в жизни и жить спокойно. Даже молодоженов Вяткиных с гвоздильного завода излечил. Вяткины на другой день после свадьбы начали браниться друг с другом. Через неделю решили развестись. Подруги надоумили молодую сходить к новому врачу, потом она затащила почти силой к психиатру мужа. Походили к нему каких-нибудь две недели — и стали мирно жить. О разводе забыли и думать. Главный технолог с того же завода Зайцев страдал длительными запоями. Жена его и в Москву писала — ничего не помогло, а Помятков за три месяца отучил Зайцева от водки, тот теперь смотреть на нее не может.

Принимает врач пациентов особенным образом. Ежели хочешь, чтоб он принял тебя, напиши на бумаге, от какой напасти надо избавиться, брось послание в больничный ящичек на стене возле его кабинета. Через какое-то время врач пришлет тебе открытку: сообщит, когда тебе явиться к нему. Можно и не писать — прийти без приглашения и побеседовать. Но лучше, ежели напишешь.

Двадцатилетний Гриша Седых, плотник из шестого управления, прежде написал, а в среду, четвертого августа, явился к доктору. Доктор сидел за столом и смотрел на расставленные на доске шахматы. Возле окна стоял еще столик, на нем лежали книги, журналы. Доктор предложил Григорию присесть, некоторое время смотрел на коня. Сделал ход. Гриша молчал, разглядывая шахматы, длинные и белые пальцы доктора.

— Вы играете в шахматы? — вдруг спросил доктор.

— В шахматы? — сказал Гриша. — Сейчас или вообще?

— Не играете?

— Играл, — сказал Гриша, — когда в нормальной школе учился.

— В нормальной? А что это — нормальная школа?

«Вот чудак!» — подумал Гриша.

— Ну, когда в дневной я учился, — пояснил он. — Я шесть классов в дневную отходил. Тогда играл. А потом я подсобником в столярный цех нашего старого мебельного комбината устроился. Через год в вечернюю записался. Девять классов я закончил, — заявил он. — Но тогда уже не играл.

— А почему только девять, а не десять? — спросил доктор и двинул пешку. Спросил он небрежным тоном, будто нехотя.

«Что ему надо?» — подумал Гриша.

— Скучно стало, — сказал он. — Я и нормальную школу бросил, потому что скучно стало. Работать — веселее. Но знаете, когда только шесть классов за спиной, это плохо. Скажем, девушки или в отделе кадров непременно спросят: а какое ваше образование? — При этом лицо пациента оживилось, в глазах появилась бойкость, и он положил правую руку на стол. — Понимаете, непременно уж спросит кто-нибудь. А про шесть классов сказать — самому становилось неловко. Я и записался в вечернюю — и три года отходил.

— Легко было вам учиться, Григорий Трифонович?

Лицо пациента перекосила гримаса.

— Зачем так, доктор? — сказал он. — Мне говорили, у вас все просто, а вы — Григорий Трифонович! Не надо так, а то я уйду. А мне полечиться надо.

Доктор свел брови, достал платок, промокнул им свои губы.

— Хорошо, Гриша, — сказал он и посмотрел на пациента. — Вот ты написал, что желаешь стать спокойным и — как тут ты выразился? — он заглянул в послание, над которым бился Гриша два вечера, хотя получилось оно довольно куцым, — угрюмым человеком. Я, Гриша, не совсем тебя понял: в чем выражается твое беспокойство?

— Я и сам не знаю, доктор. Вот послушайте… Я работаю по пятому разряду, но я и столярную работу исполняю хорошо, потому как я прежде в столярке четыре года отирался. Когда мы отделывали ресторан, меня мастер и бригадир послали туда к отделочникам. У них столяров хороших нет, у отделочников. И меня с нашим старым Евсеичем послали туда. Так оно, видите, я хоть и молод, но чистый заработок у меня сто восемьдесят — двести рублей. И когда даже бригада простаивает, мне меньше ста восьмидесяти не выводят. А то ведь я могу и расчет взять! Сейчас вон новый мебельный комбинат сдаем. Я, может, туда и уйду совсем, так что со мной, будто с малолеткой, обращаться нельзя. Про стариков пятидесятилетних я уж и не говорю, а ежели тонкую работу не можешь чисто делать, то какое тебе дело до моего возраста? И я не выставляюсь, доктор. Но старики пусть не касаются меня, а то Филин Никита говорит: ты женись, детей заимей, тогда и равняйся в заработке. У тебя, говорит, матка уже в мастера вышла из бригадиров. Она, говорит, двести рублей имеет — куда вам деньги, когда вы вдвоем только живете?

— Погоди, Гриша, ты про деньги ничего здесь не писал. И про ссоры с рабочими не писал.

— Да не в этом же дело, доктор! — закричал Гриша. — Они к делу не идут, все разговоры наши при нас остаются. Я ж вот про то и говорил вам в письме. Посмотрите, там написано: все изложить в письменной форме невозможно, потому что получается длинная тетрадь. Так там написано?

— Так.

— Ну вот, слушайте, — Гриша подсунулся к столу вместе со стулом, оперся о край стола локтями. — Мне Матвей Ильич три раза говорил прямо на объекте: переходи, мол, Гриша, в снабженцы, в деньгах ты