с видными людьми за ручку здоровается. Но Аленке невдомек подсказать ему, чтоб похлопотал насчет сада. Она женщина, ей простительно. Небось закрутилась с этими орденами, по соседям бегает хвастаться. И с Мишки мало толку. Он все дудит на трубе. Любит табачок, водочку. Домой возвращается по глубоким ночам из театров. Днем проснется и опять дудит. Говорит, ремесленников много стало. И потому много надо тренироваться, чтоб хлеб не отбили. А не надо б ему ссылаться на ремесленников, отзываться о них худо. Они — люди деловые. И дудеть для развлечения публики не будут. Помнишь сына Василия Дьяконова, Митьку, — он тонул еще при тебе в речке? Он лудильщиком работает в промкомбинате. Отлично чинит примусы, работы у него полно. Все уважают его ремесло. И никогда он не станет дудеть. Дак и нечего ссылаться на них и с утра до ночи дудеть. Вот как оно, сыночки мои. Хоть учил меня грамоте поп, а не ученые учителя, но взгляд и знания дедовые мы имеем. Нас разглагольствованиями не запутаешь.
А жена Мишкина? Она тоже артистка, Марианна так называемая: муж в театре до глубокой ночи, она на банкеты, премьеры ходит без него. Воротится с банкетов хмельная, хохочет среди ночи, а он, дурень, и не спросит, как там дело было, с кем ты там банкетничала? Эх, сыночки, сыночки! Обида за вас берет, когда такое вытворяют с вами!
А Марианна и одного ребенка родить не хочет. Какие же вы будете старики? Или, вы думаете, года идут, а вы молодеете?
И не поеду я к Мишке больше никогда!
Сказал он мне с улыбочкой — продай, мол, дом и сад, на что, говорит, он тебе? И приезжай, говорит, ко мне жить! Нет, отвечаю я вам, сыночки, мы люди деловые и толковые. И занятие свое знаем вполне. А звуки трубные слышали достаточно, когда в гражданскую войну играли горнисты к бою.
Вот оно как. Но Мишке я простил его отношение к дому и саду, потому как он отбился от жизни окончательно. Но ты! Ты ж работаешь с людьми в центре земли русской, а такое вытворяешь.
Встретилась мне на базаре мать Росинского, Аглаида Николаевна, которая о грешках своих военных забыла, ходит теперь старушечкой-погремушечкой. Ты смотри, говорю ей, ты гляди, женщина хорошая, сын которой председателем горсовета работает: я старше тебя, а Кольки твоего и на свете не было, когда я власть советскую кровью добывал. И видел я, как твой молокосос еще под стол пешком ходил без штанов. И сад свой от него уберегу.
Она ничего не сказала, этак отшатнулась — и ходу от меня. А в другой раз остановила меня возле хлебного магазина: „Что ж ты, Тихон Игнатьич, на моего сына ругаешься, когда твой Ваня сам велит сад у тебя забрать?“ И, прося меня держать все в тайне, подала, сынок, твое письмецо. И я все узнал. И понял я ваши заговоры тайные, помыслы дурацкие. Но дак и ты же знай, что корень мой пущен здеся. И сидит он глубже хренова корня. А рука моя еще крепкая, ружье бельгийское пятизарядное, каких теперь днем с огнем не сыщешь в магазинах, у меня начищено. И патроны есть, не только дробью набитые, но и картечью. И старый кобель мой, Селиван, жив. И предупредил я публично и откровенно прямо в помещении горсовета: кто посмеет тронуть забор, ляжет под ним бесславной и дурацкой смертью. И ответчиками перед совестью будете вы, мои расчудесные сыночки!»
У старика начинают дрожать руки. Сердце колотится. Писать невозможно. Он бросает ручку, вскакивает. Быстрыми шагами ходит по комнате.
Старик маленький, сухой, лицо морщинистое. На ногах валенки без голенищ, на плечи наброшена длиннополая ватная фуфайка. Окна в доме раскрыты, за ними темень. В саду и во дворе тихо. Где-то далеко играет радио.
Внучек что-то проговорил во сне. Старик замер. Осторожно подходит к дивану, несколько минут смотрит на спящего худенького мальчика. Губы у него вдруг начинают дрожать. Глаза наполняются слезами. Он утирает их пальцами. Часто моргает, жмурится. Затем спешит к столу, складывает бумаги в ящик. Выключает свет и ложится спать.
Письмо пишет старик уже вторую неделю…
Спустя двадцать семь суток он опять сидит за столом. «…А теперь вот о чем, Ванька, — продолжает он свое послание, — это дело было серьезным. Я все молчал о нем, потому что все вы без понятия. Трезвого взгляда у вас нет, особенно у ваших женушек, которые невесть чего стыдятся. И все это из-за глупости. Но есть край всему, а также и молчанию.
Минуло семь лет, Ванька, со дня смерти вашей матушки, старушки замечательной, с которой я бок о бок прошел в одном трудовом ряду по жизни. Потом ты, последний из детей, покинул мой дом. Остался я один. У меня сад, корова, кабана кормлю кажный год. Курей двадцать голов имею… Ты знаешь, корову я свел к соседке Аннушке. Сделал в заборе калитку, и мы сообщаемся через нее. Я поставляю Аннушке корма всякого рода. Она же ходит за коровой, доит ее, а молоком пользуемся пополам. Но про все это вы знаете, и речь пойдет о другом… В прошлый приезд, когда вы все съехались ко мне, женушки ваши и вы вместе с ними хихикали, переглядывались. Косились на меня. И от соседей слушали россказни всякие о жизни моей личности, касающейся самого меня. Так вот, я рублю молчание разом, чтоб ты знал и понял меня.
Да, три года назад, уставши от вечного одиночества, бесконечной суеты и молчания в доме пустом, я решил жениться. Привести в дом хозяйку и, как говорится, душевного сожителя-собеседника.
Свои намерения я изложил Матвеевне. Есть такая у нас женщина, живет она на той стороне города. Прошлого ее не знаю, но в современности и нуждах человеческих она женщина с понятием. Пригласил ее в дом, угостил. Дал деньжат и после давал подарки. Но толку от этого никакого. Не она, Матвеевна, виновата, а нонешние бабы. Те из них, которые с понятием и прежнего закала, все при своих занятиях давно. Либо поумирали. Остались свободными невесть какие, просто одна глупость. А теперешние, которые моложе, смотрят только туда, куда им надо. Но такого ни один серьезный человек терпеть не будет. Первой поселилась в моем доме женщина, имени ее называть не буду. Она и по сей день живет в Любянской богадельне.
Появилась во дворе она с Матвеевной воскресным вечером. Гляжу я: женщина высокая, полная, даже румяная. Одета чисто.
